Как одиноко город сидит,

      сгорбившись, подобно вдове,

      с платком на старушечьей голове!

      Ее владенья разорены,

      юные дочери осквернены,

      был сын, но и он убит.

      За острой иглою – белая нить,

      саван – прочное полотно,

      пусть покроет родную землю оно,

      прислонилась к горячему камню щека,

      ни плакальщика, ни могильщика,

      землю некому похоронить.

      Иеремия, ты слышишь, я

      плачу с тобой вдвоем,

      так рыдают высохший водоем

      и проломленная городская стена,

      моя столица осталась одна

      по ту сторону бытия.

      А по эту сторону – два раба,

      яма, петля и страх,

      недвижный воздух, дорожный прах,

      на котором две цепочки следов

      да десяток идущих по следу врагов,

      а следом плетется арба.

      Бугристые, длинные спины волов,

      крик погонщика: "Шевелись!"

      И хочешь – кляни, а не хочешь – молись,

      все равно ни то, ни это не в счет,

      и равнодушно вечность течет

      поверх склоненных голов.

      Направленье и скорость бегства,

      место действия – безразличны,

      и спасенье не цель, а средство

      пробудиться, как в детских снах.

      Обстоятельства так обычны:

      пробудишься и, пробудившись,

      ощущаешь мышцы, и в мышцах —

      кровь, и в каждой кровинке – страх.

      По уступам морского дна

      мы бежим, запрокинув лица.

      Позади гремят колесницы,

      и вода стоит, как стена.

      Но к стене нельзя прислониться,

      и судьба уже решена.

      Семь старцев медленно к Храму идут,

      продвигаясь вдоль квартала блудниц,

      мечтая остаться вдвоем хоть с одной

      из сидящих на корточках у лазов в свои дома.

      Тщетно пытаясь освободиться от пут,

      в корзине трепещут семь голубиц,

      предназначенных в жертву. Зной

      невыносимый, влажный, сводящий с ума.

      Проезжает конная статуя с мускулистой рукой,

      приветственно