Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея —

      прежде была слепота или яблок жужжащий

      звук – тот, который на тьме, в белый свет индевея,

      преображался в предметы, как линза нестрашный.

      В нём молоко проливалось и хлеб был уловлен:

      хруст – это корка поспелой воды, и – за льдом скрытой – рыбы —

      что теперь скажешь, от звука отпавший обломок? —

      если предметы не вечны, а звук раздробился,

      словно его монолит стал замёрзшей рябины

      ягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,

      то есть падением, вектором света в Харибды

      чёрной воронке, которою ты защитился

      там где пчела, полосатая сота из звука,

      в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —

      тронешь её, а точнее – остаток полёта,

      в хворосте хора горящий, и – в колыбель её ляжешь.

      Возлюби Господа, как будто он – человек:

      утром встаёт с тобою – тебя из под век

      рассматривает так, как будто воскрес он, и в первый раз

      ощупывает мир, как одного из нас,

      будто Господь твой – это юла. А ещё точней —

      остаток её спирали, пружинка в часах, кукушонок в окне,

      звук этот всегалдящий, молчание, темнота,

      остающаяся после тебя, как окно, пустота,

      место молитвы, стоящее на словах, циркуль из взгляда,

      очеркивающего тебя, повторяющее тебя почти наизусть,

      из тебя вырастающее в свой рай, как из почвы куст,

      из куста – огонь, из огня – вода, из воды —

      жажда второго, то есть воды следы.

      Куда матросы нас несут

      в холодном, словно смерть, лесу,

      который не Харон, но «о»

      оставленное от него?

      То снег падёт, то ангел выйдет,

      то мальчик, глядя в свет, зассыт.

      В просвет земли идя, как дети,

      из этой белой темноты

      мы смотрим, как несут матросы

      в невероятной речи чушь —

      и чушь, как небо, снизу светит

      и освещает телу путь.

      Выходишь из ворот, а там – зима

      тебя произносящая, как «ма»,

      прикинется то лялькою, то люлькой,

      качающейся справа от тебя —

      пока геометрически смешна

      её иссиня-тонкая фигурка.

      Играем в шахматы, две морды, ты и я,

      две лошади, что тенью в звук согнуты —

      где чудится фигура из огня,

      которая дымится, как искусство,

      за лыжником, который от меня

      оставит пар и светом ляжет густо

      на чёрный воздух, трубку и трубу

      из простоты, которая пока что

      ещё