Сад вздыхал глубоко,

      я дышала рядом влажной землёй,

      шуршали перешептываясь листья.

      Иду со службы, кончился день.

      Двигаюсь не спеша на вечер памяти

      человека, покончившего с собой,

      проглотив большое количество таблеток.

      Вспоминают, как был хорош собой

      и талантлив, молчат о том, как страдал.

      Как и при жизни, отказывают ему в том,

      что был болен и от боли

      много раз пытался уйти и ушёл.

      Я постою с садом,

      сад постоит со мной.

      В поезде напротив меня

      довольно потрёпанная молодая дама

      с гривой, крашеной хной,

      забранной в балетную кичку,

      возможно, в прошлом балерина.

      Раскрывает большую сумку,

      вынимает косметичку, поднимает бровь

      и очень медленно подбеливает веко.

      Задумываюсь про «веко». Век.

      Неловко смотреть на неё и неудобно пересесть.

      Красит губы морковно-кирпичным матовым гримом.

      Белая комнатная кожа, не бывает на улице.

      Достаёт машинку для загиба ресниц и долго держит,

      начинаю бояться, что может повредить глаз,

      если поезд толкнёт. Достаёт салфетку и вазелин,

      чистит и полирует ногти, очень тщательно подпиливает.

      Всё это делает показательно, но заторможенно.

      Наконец соображаю, она на лекарствах.

      Сначала думала, она едет устраиваться на службу

      и наводит красоту. Понимаю, что нездорова,

      производит что-то интимное на публике.

      Может быть, возвращается из психбольницы домой,

      где её вряд ли хотят обратно. С такими работаю.

      Закрываю книжку, мне выходить.

      Она резко говорит, уставившись на меня и вызывающе,

      что видела во сне свою мать в гробу с книжкой.

      Это она про меня, нападает. Молчу и думаю,

      чтó может быть лучше, в гробу и с книжкой,

      особенно если рядом термос с чаем.

      Полчаса в поезде три дня в неделю

      смотрю в окно на пейзаж Бодрийяра,

      читаю книжку, письма Целана,

      и не прислоняюсь – свежеокрашено

      твоей смертью. Тебя отправили в лагерь,

      где не бывает весен-песен, куда наши смешные слова

      ветер не донéсит. Ящик писем с речью семидесятых

      на берег вынесет, но не их ублюдочная пена у рта.

      Мы-то нищие разбогатевали духом

      на недобитом фарфоре, оставшемся после мамы

      пустым декором, без функции пищи.

                                        Ты исторический случай

      дикции родственной, малопонятной чужим.

      Неостепенённый шлимазл академический,

      скитавшийся без карьеры с тумканьем в светлой башке

      источников