Да это ж ты, моя хорошая,

      Через Сампсоньевский галдёж,

      Одетая во всё хорошее

      Пешком по воздуху идёшь.

      Разинув лица, алкоголики,

      Держась за горло бутылька:

      – Да это ж, – отмечают, – Оленька!

      Жена кудрявого Жука!

      Январь-Неварь катает саночки,

      На льду прожоги от комет,

      Уж целых десять лет, как Ванечка

      Задумчиво пришёл на свет.

      Ты новый свитерок связала мне,

      Пошла горячая вода.

      Всё это навсегда – казалось мне.

      И оказалось навсегда.

      На октябрьские купим вина и нажарим картошки,

      Будет докторская, кузнецовские синие плошки,

      Будет мсье Оливье с довоенной серебряной ложкой,

      Даже торт «пралине».

      Я за локоть словлю Лактионову Анну,

      Уведу эту Анну в коммунальную ванну,

      Где вода коммунальная каплет из крана

      И тазы на стене.

      На октябрьские когти разжала железная школа,

      Ты ложись мне в ладонь, небогатая грудь комсомола,

      Но сперва о шестнадцати тоннах споёт радиола,

      Будет выключен свет.

      Это было ещё до великой эпохи колготок,

      Кто-то звал, как ты помнишь, по пути до калитки кого-то,

      Это Анна и ты на плакучем расплывшемся фото,

      До шестнадцати лет.

      На октябрьские девственность зря уповала,

      За окошком империя околевала,

      Петроградская осень, холодная как «Калевала»,

      Ледяная вода.

      До прихода родителей будет помыта посуда,

      Чёрный ход с ускользающим запахом детского блуда,

      Дай мне руку. Уходим, подруга, отсюда,

      Навсегда. Навсегда.

      Тогда, не выясняя отношения,

      Решая, что увидимся – обнимемся.

      Карельским рассекая перешейком,

      На финской спотыкаясь топонимике.

      Мы пили королевский спирт разбавленный,

      Считали, что разлуки только к лучшему,

      Что в жизни полосатой, как шлагбаумы,

      В другой полоске что-нибудь получится.

      Черемухи счастливая оскомина,

      Мы просыпались, радостью разбужены,

      И