Возлюбленным тобою не к добру

      вседобрым африканцем небывалым,

      который созерцает детвору.

      И детворою. И Тверским бульваром.

      Твоим печальным отдыхом в раю,

      где нет тебе ни ремесла, ни муки, —

      клянусь убить елабугу твою,

      Елабугой твоей, чтоб спали внуки,

      старухи будут их стращать в ночи,

      что нет её, что нет её, не зная:

      «Спи, мальчик или девочка, молчи,

      ужо придет елабуга слепая».

      О, как она всей путаницей ног.

      припустится ползти, так скоро, скоро.

      Я опущу подкованный сапог

      на щупальца её без приговора.

      Утяжелив собой каблук, носок,

      в затылок ей – и продержать подольше.

      Детёнышей её зеленый сок

      мне острым ядом опалит подошвы.

      В хвосте ее созревшее яйцо

      я брошу в землю, раз земля бездонна,

      ни словом не обмолвясь про крыльцо

      Марининого смертного бездомья.

      И в этом я клянусь. Пока во тьме,

      зловоньем ила, жабами колодца,

      примеривая желтый глаз ко мне,

      убить меня елабуга клянется.