«Претерпевая медленную юность,

      впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,

      пишу стихи, мне говорят: порви!

      А вы так просто говорите слово,

      вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», —

      так написал мне мальчик из Перми.

      В чужих потемках выключатель шаря,

      хозяевам вслепую спать мешая,

      о воздух спотыкаясь, как о пень,

      стыдясь своей громоздкой неудачи,

      над каждой книгой обмирая в плаче,

      я вспомнила про мальчика и Пермь.

      И впрямь – в Перми живёт ребёнок странный,

      владеющий высокой и пространной,

      невнятной речью, и, когда горит

      огонь созвездий, принятых над Пермью,

      озябшим горлом, не способным к пенью,

      ребенок этот слово говорит.

      Как говорит ребёнок! Неужели

      во мне иль в ком-то, в неживом ущелье

      гортани, погружённой в темноту,

      была такая чистота проёма,

      чтоб уместить во всей красе объёма

      всезнающего слова полноту?

      О нет, во мне – то всхлип, то хрип, и снова

      насущный шум, занявший место слова

      там, в легких, где теснятся дым и тень,

      и шее не хватает мощи бычьей,

      чтобы дыханья суетный обычай

      вершить было не трудно и не лень.

      Звук немоты, железный и корявый,

      терзает горло ссадиной кровавой,

      заговорю – и обагрю платок.

      В безмолвие, как в землю, погребённой,

      мне странно знать, что есть в Перми ребёнок,

      который слово выговорить мог.

      Кто же был так силён и умён?

      Кто мой голос из горла увел?

      Не умеет заплакать о нём

      рана черная в горле моём.

      Сколь достойны любви и хвалы,

      март, простые деянья твои,

      но мертвы моих слов соловьи,

      и теперь их сады – словари.

      – О,