Так и сижу – царевна Несмеяна,

      ем яблоки, и яблоки горчат.

      – Царевна, отвори нам! Нас немало! —

      под окнами прохожие кричат.

      Они глядят глазами голубыми

      и в горницу являются гурьбой,

      здороваются, кланяются, имя

      «Царевич» говорят наперебой.

      Стоят и похваляются богатством,

      проходят, златом-серебром звеня.

      Но вам своим богатством и бахвальством,

      царевичи, не рассмешить меня.

      Как ум моих царевичей напрягся,

      стараясь ради красного словца!

      Но и сама слыву я не напрасно

      глупей глупца, мудрее мудреца.

      Кричат они: – Какой верна присяге,

      царевна, ты – в суровости своей? —

      Я говорю: – Царевичи, присядьте.

      Царевичи, постойте у дверей.

      Зачем кафтаны новые надели

      и шапки примеряли к головам?

      На той неделе, о, на той неделе —

      смеялась я, как не смеяться вам.

      Входил он в эти низкие хоромы,

      сам из татар, гулявших по Руси,

      и я кричала: «Здравствуй, мой хороший!

      Вина отведай, хлебом закуси».

      – А кто он был? Богат он или беден?

      В какой он проживает стороне? —

      Смеялась я: – Богат он или беден,

      румян иль бледен – не припомнить мне.

      Никто не покарает, не измерит

      вины его. Не вышло ни черта.

      И все же он, гуляка и изменник,

      не вам чета. Нет. Он не вам чета.

      Завиден мне полёт твоих колес,

      о мотороллер розового цвета!

      Слежу за ним, не унимая слёз,

      что льют без повода в начале лета.

      И девочке, припавшей к седоку

      с ликующей и гибельной улыбкой,

      кажусь я приникающей к листку,

      согбенной и медлительной улиткой.

      Прощай! Твой путь лежит поверх меня

      и меркнет там, в зелёных отдаленьях.

      Две радуги, два неба, два огня,

      бесстыдница, горят в твоих коленях.

      И тело твое светится сквозь плащ,

      как стебель тонкий сквозь стекло и воду.

      Вдруг из меня какой-то странный плач

      выпархивает, пискнув, на свободу.

      Так слабенький твой голосок поёт,

      и песенки мотив так прост и вечен.

      Но, видишь ли, весёлый твой полёт

      недвижностью моей уравновешен.

      Затем твои качели высоки

      и не опасно головокруженье,

      что по другую сторону доски

      я делаю обратное движенье.

      Пока ко мне нисходит тишина,

      твой шум летит в лужайках отдалённых.

      Пока моя походка тяжела,

      подъемлешь ты два крылышка зелёных.

      Так проносись! – покуда я стою.

      Так лепечи! – покуда я немею.

      Всю лёгкость поднебесную твою

      я искупаю тяжестью своею.

      Влечёт меня старинный