А напоследок я скажу:

      прощай, любить не обязуйся.

      С ума схожу. Иль восхожу

      к высокой степени безумства.

      Как ты любил? – ты пригубил

      погибели. Не в этом дело.

      Как ты любил? – ты погубил,

      но погубил так неумело.

      Жестокость промаха… О, нет

      тебе прощенья. Живо тело,

      и бродит, видит белый свет,

      но тело мое опустело.

      Работу малую висок

      еще вершит. Но пали руки,

      и стайкою, наискосок,

      уходят запахи и звуки.

      Ещё ноябрь, а благодать

      уж сыплется, уж смотрит с неба.

      Иду и хоронюсь от света,

      чтоб тенью снег не утруждать.

      О стеклодув, что смысл дутья

      так выразил в сосульках этих!

      И, запрокинув свой беретик,

      на вкус их пробует дитя.

      И я, такая молодая,

      со сладкой льдинкою во рту,

      оскальзываясь, приседая,

      по снегу белому иду.

      О жест зимы ко мне,

      холодный и прилежный.

      Да, что-то есть в зиме

      от медицины нежной.

      Иначе как же вдруг

      из темноты и муки

      доверчивый недуг

      к ней обращает руки?

      О милая, колдуй,

      заденет лоб мой снова

      целебный поцелуй

      колечка ледяного.

      И всё сильней соблазн

      встречать обман доверьем,

      смотреть в глаза собак

      и приникать к деревьям.

      Прощать, как бы играть,

      с разбега, с поворота,

      и, завершив, прощать,

      простить еще кого-то.

      Сравняться с зимним днём,

      с его пустым овалом,

      и быть всегда при нём

      его оттенком малым.

      Свести себя на нет,

      чтоб вызвать за стеною

      не тень мою, а свет,

      не заслонённый мною.

      Случилось так, что двадцати семи

      лет от роду мне выпала отрада

      жить в замкнутости дома и семьи,

      расширенной прекрасным кругом сада.

      Себя я предоставила добру,

      с которым справедливая природа

      следит за увяданием в бору

      или решает участь огорода.

      Мне нравилось забыть печаль и гнев,

      не ведать мысли, не промолвить слова

      и в детском неразумии дерев

      терпеть заботу гения чужого.

      Я стала вдруг здорова, как трава,

      чиста душой, как прочие растенья,

      не более умна, чем дерева,

      не более жива, чем до рожденья.

      Я улыбалась ночью в потолок,

      в