В полночь

      над погасшими огнями кафе,

      над квартирами спящих и сонных,

      над авто, построенными в каре,

      восходит чёрное солнце.

      Тени коротки, ярок невидимый свет,

      парадные залы пустеют, пустеют,

      наши женщины

      ждут в одиноких постелях,

      но машинки стучат,

      и за перьями тянется след.

      Скоро женщины ждать устают,

      ими проклята чёрная наша звезда,

      их под солнцем другим ожидает уют —

      наших женщин уносят, гремя, поезда.

      Есть жестокий закон:

      не задержишь движенья планет.

      Убегут поезда,

      рухнут шторы в соседней квартире,

      на часах до предела опустятся гири,

      на бумагу польётся невидимый свет.

      Мерно качается маятник,

      неустойчивый, пьяненький,

      считает детей маленьких —

      каждому дать по прянику.

      Каждому, каждому, каждому…

      Они же кричат: «Покажем ему!»

      Не обращает внимания: «Пусть…»

      Но маятник – это мой пульс,

      переключает мысли: «минус – плюс,

      плюс – минус», – бьётся в виске,

      плюс – от простуды к весне,

      минус – как справедливости лепта,

      как в кино озорная лента,

      запущенная с конца,

      и так – по кругу;

      но где же исход кольца?

      Плюс: люблю подругу,

      а потом – назад, круто.

      Для чего включают минус?

      Ждёшь: убьёт или канет, минет?

      Плюс – словно Божья милость —

      кажется, выпадает реже,

      а его ещё надвое режут,

      множа минусы, минусы…

      Кто-нибудь, защити, смилуйся,

      оставь одни плюсы,

      так мне хочется.

      А он: «Тогда всё кончится».

      Над вокзалом – паровозные басы,

      печальные, словно я умер.

      Над площадью, обезумев,

      восходят круглые часы,

      временем полны,

      к себе притягивают взгляд,

      но никто не видит луны —

      в толпе её не хотят.

      Им – луна?

      Не нужна.

      Спешат – к вагонам,

      часам, перронам,

      перинам, жёнам,

      их руки скользят по перилам,

      вниз, скорее, в ад, в туннели,

      это они в казённых шинелях

      заполняют проёмы дверей:

      проёмы становятся меньше,

      и луна – не видна,

      осталась за дверью,

      а толпа холодна, не верит

      ни в Бога, ни в женщин.

      Толпа – в драке у кассы;

      ещё немного – завоюет планету.

      Что мне делать – встать с указкой,

      крича: «Смотрите – Луна!» —

      прохожих ловя за полы?

      А они не идут на споры.

      Среди них нет поэтов.

      В странных одеждах —

      в колпаках, пелеринах,

      в панталонах, плащах и тогах

      встречались мне пилигримы

      на наших разбитых дорогах,

      а потом оседали в городе

      странники, странницы,

      и в итоге…

      Лучше молчать об итогах,

      потому что, уже не гордые,

      они лишались странности,

      надевали пиджачные пары,

      как в казарме, садились за парты…

      В странных мыслях,

      во снах, в разговорах

      встречались