Они устроились на широком подоконнике. Окно выходило в парк, темный и мрачный. За холодным стеклом свистел ветер, и стекло от этого слегка дребезжало, а из узких щелей рамы задувало так, что скоро Аня замерзла. Илья говорил шепотом. В полный голос говорить было нельзя: звуки разносились по зданию, бились в стекла и отскакивали от потолка, и от этого было страшно. Он шепотом рассказывал ей о своем детстве, которое прошло в маленьком поселке на острове в устье Северной Двины, о друзьях, которые остались в его родном городе.

      Она хотела прервать монолог, сказать, что замерзла, и уже открыла рот, как где-то в глубине дворца послышался шум.

      – Тсс! – прошептала Аня, прикрыв ладошкой рот.

      Илья замолчал, прислушиваясь. Ему тоже показалось, будто где-то рядом рассыпалась гора картонных коробок из-под обуви. Было или показалось?! Скорее показалось, так как никакой горы из коробок во дворце не было – это он точно знал. Но тогда что они слышали?! Слышали же! Причем оба!

      Или это коллективная галлюцинация?! А что, вполне может быть!

      Они сидели, вцепившись друг в друга холодными пальцами, и прислушивались к тишине. Никакие коробки больше никуда не падали.

      – Показалось! Тут такое бывает! – Аня осмелела и сказала это громко, и тут же ей ответило эхо. – Вот! Слышишь! Тут особая акустика. Есть залы, где даже шепот слышно и любое тайное слово тут же становится известным всем.

      Все сказанное Аней, все слова, все буквы, собранные в строчки, посыпались в лестничный пролет, словно орехи в мешок, и пропали в темноте.

      Стало еще холоднее, наверное, от страха, который подобрался к ним.

      – Я боюсь! – шепотом сказала Аня и придвинулась поближе к Илье.

      – Не бойся! – стуча зубами, ответил он и обнял ее.

      Они посидели в тишине, и только он открыл рот, чтобы продолжить рассказ о своем детстве, как на этаже, находящемся двумя десятками ступеней выше их пристанища, послышались осторожные шаги и голоса.

      От этих звуков у них мурашки побежали, и Илья от страха крикнул в темноту:

      – Эй! Кто там?

      Эхо повторило вопрос несколько раз, а в ответ раздался женский смех, а потом шарканье ног, как будто невидимые танцоры исполняли на паркете менуэт, и в такт шагам прорывались звуки музыки, будто отдельные ноты сваливались с линеек нотного стана, и падали в пустоту: ре, ми, соль, си… И с особым звуком какой-нибудь диез или бемоль – бамс!!!

      Где-то заплакал ребенок, и плач его тут же перебила колыбельная, в которой не было слов, только «баю-бай, баю-бай». За колыбельной – оркестр с мазуркой, за мазуркой – женский смех, за ним – соло на пиле в сопровождении бормашины, потом – конский топот и снова – картонно-коробочный обвал.

      От звуков, разносившихся в пустом здании дворца, застывала кровь. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ничего. Еще проще было рвануть по лестнице вниз, туда, в дежурку, где спал и видел десятый сон курсант Ефремов.

      Они