Через неделю людьми был полон дом.

      Бабушка днём и ночью говорила только с ними,

                                                        знакомыми нам,

      ни разу нами не виденными, мёртвыми, довольными,

      рассказывающими наперебой,

      какой в этом году будет урожай,

      как они рады встрече,

      а что это за чёрный котенок прячется в ванной?

      При следующей нашей встрече не узнала меня,

      как будто меня никогда и не было.

      Перестала вставать, открывать глаза, только что-то

                                                        шептала,

      тихо, нехорошо так смеялась —

      пустая оболочка, полная чужим духом, как дымом.

      Это была не жизнь и не смерть, а что-то совсем чужое,

      что-то гораздо хуже.

      Потом перестала и смеяться.

      Когда мы с мамой меняли простыни, пытались вдвоём

                                                        её приподнять —

      измучились, крошечное тело стало втрое тяжелее,

      будто уже заживо пыталось уйти в землю,

      стремилось к ней.

      В день похорон мама первой пришла в бабушкину

                                                        квартиру,

      присела на кухне.

      Рассказывала, что вдруг стало тихо,

      потом вдруг ни с того, ни с сего

      начали трещать обои по всем комнатам,

      вдруг заскрипели, приближаясь, половицы в коридоре.

      Но, слава богу, тут кто-то постучался в дверь.

      Целовать покойницу в лоб никто не целовал:

      тело начало неожиданно чернеть и разлагаться.

      Говорят, переморозили в похоронном бюро.

      Что-то, говорят, пошлó не так.

      Я не хочу об этом помнить.

      Я всегда думаю об этом.

      Ужасно скучаю.

      В итоге

      смерть дает нам не меньше, чем жизнь:

      законченный образ, историю,

      которую нужно однажды рассказать,

      чтобы не сойти с ума.

      Треск обоев в пустой утренней квартире,

      маленький-невидимый-смеющийся мальчик.