Я океан вдохнул и выдохнул,

      как будто выдохнул печали,

      и все дробинки кровью вытолкнул,

      даря на память их Печоре.

      Они пошли на дно холодное,

      а сам я, трепетный и легкий,

      поднялся вновь, крылами хлопая,

      с какой-то новой силой летной.

      Меня ветра чуть-чуть покачивали,

      неся над мхами и кустами.

      Сопя, дорогу вдаль показывали

      ондатры мокрыми усами.

      Через простор земель непаханых,

      цветы и заячьи орешки

      меня несли на пантах бархатных

      веселоглазые олешки.

      Когда на кочки я присаживался, —

      мне тундра ягель подносила,

      и клюква, за зиму прослаженная,

      себя попробовать просила.

      И я, затворами облязганный,

      вдруг понял – я чего-то стою,

      раз я такою был обласканный

      твоей, Печора, добротою!

      Когда-нибудь опять над Севером,

      тобой не узнанный, Печора,

      я пролечу могучим селезнем,

      сверкая перьями парчово.

      И ты засмотришься нечаянно

      на тот полет и оперенье,

      забыв, что все это не чье-нибудь —

      твое, Печора, одаренье.

      И ты не вспомнишь, как ты прятала

      меня весной, как обреченно

      то оперенье кровью плакало

      в твой голубой подол, Печора.