В коптилку тусклую дохнув,

      хозяйка вышла. Мгла обстала.

      А за стеною – «хлюп да хлюп!» —

      стирать хозяйка в кухне стала.

      Кряхтели ходики в ночи —

      они историю влачили.

      Светились белые лучи

      свеженащепленной лучины.

      И, удивляясь и боясь,

      из темноты неприрученно

      светились восемь детских глаз,

      как восемь брызг твоих, Печора.

      С полатей головы склоня,

      из невозможно дальней дали

      четыре маленьких меня

      за мною, взрослым, наблюдали.

      Чуть шевеля углами губ,

      лежал я, спящим притворившись,

      и вдруг затихло «хлюп да хлюп!» —

      и дверь чуть-чуть приотворилась.

      И ощутил я в тишине

      сквозь ту притворную дремоту

      сыздетства памятное мне

      прикосновение чего-то.

      Тулуп – а это был тулуп —

      облег меня лохмато, жарко,

      а в кухне снова – «хлюп да хлюп!» —

      стирать хозяйка продолжала.

      Сновали руки взад-вперед

      в пеленках, простынях и робах

      под всех страстей круговорот,

      под мировых событий рокот.

      И не один, должно быть, хлюст

      сейчас в бессмертье лез, кривляясь,

      но только это «хлюп да хлюп!»

      бессмертным, в сущности, являлось.

      И ощущение судьбы

      в меня входило многолюдно

      как ощущение избы,

      где миллионам женщин трудно,

      где из неведомого дня,

      им полноправно обладая,

      мильоны маленьких меня

      за мною, взрослым, наблюдают.