Помню, слушал на рассвете

      Ледовитый океан

      то, как пел ему Лоретти —

      соловеистый пацан.

      И не знал он, Робертино,

      гость матросского стола,

      что работка-работина

      нерп в ловушку зазвала.

      Были в наших ружьях пули.

      Каждый был стрелок – будь спок!

      Мы в обман тебя втянули,

      итальянский ангелок.

      Наша шхуна-зверобойка

      между айсбергов плыла.

      Мы разделывали бойко

      нерп заманенных тела.

      Я, красивый сам собою,

      фикстулявший напоказ,

      первый раз был зверобоем,

      но, клянусь, – в последний раз.

      Молодая, видно, нерпа,

      не боясь задеть винты,

      как на нежный голос неба,

      высунулась из воды.

      Я был, вроде, и тверезый,

      но скажу не для красы,

      что садились ее слезы,

      чтоб послушать – на усы.

      Что же ты не излечила

      от жестокости всех нас,

      песенка «Санта Лючия»,

      выжимая боль из глаз?

      И не знаю уж как вышло,

      но пальнул я наугад.

      До сих пор ночами вижу

      непонявший нерпин взгляд.

      Сна не знаю окаянней:

      до сих пор плывет оно,

      не расплывшись в океане,

      темно-красное пятно.

      До чего все это гнусно

      и какой есть злой шаман,

      превращающий искусство

      в усыпляющий заман.

      Невеселая картина…

      У меня кромешный стыд,

      что Лоретти Робертино

      мне мой выстрел не простит.

      На станции Зима во время оно

      мы собирали в поле колоски, —

      не голенькие, словно волоски,

      а лишь отяжеленные ядрено.

      Там не садились на жнивье вороны —

      в холщовых своих сумках изнуренно

      до зернышка все дети волокли.

      Тысячекратно кланялись