Дом сотворённый ветшает, пока ничей,

      гибнут бесценные фрески, коллекции редких вещей.

      Я – восхищённый смотритель,

      зову: придите,

      и торжественно жду гостей.

      И они идут.

      Одинокие, но чаще толпами,

      Босоногие, но чаще топают,

      сбивая с ботинок грязь на дубовый пол.

      Мнят себя меньшим злом,

      мажут углём

      лозунги, имена и даты,

      но чаще – три буквы матом.

      Так великое воинство стало стадом,

      а их пастыри – мелким жульём.

      И одни приносят цветы в горшках,

      другие – ночные вазы,

      Но каждый сразу

      ищет по вкусу место.

      Как не рассадишь – тесно:

      сосед справа не вышел расой,

      сосед слева противен рясой,

      или просто плохое кресло.

      И не хватит хлеба щербатым ртам —

      Выпьют водки, закажут продажных дам…

      Раз не вышло зодчество, брошу храм

      и освою иные ремёсла.

      Но сначала закрою двери, открою кран,

      и второй, и третий, и сколько их там —

      пусть льётся!

      Только бы уследить, чтобы ушлый никчёмный хам

      не успел добраться до шлюпки и взяться за вёсла.

      Тишина из тишины,

      Полумёртвые цветы,

      Сквозь фарфор китайской вазы

      Пролетают чьи-то сны.

      Словно ветер в парусах,

      Словно пепел в волосах,

      Сны о тех, кто нас полюбит

      И погубит в наших снах.

      А я всё так же сижу ночами с остывшим чаем

      И глотаю книжную дрянь, спотыкаясь на каждой фразе:

      О, как мило виконт пленяет и льнёт очами

      К даме в тесном корсете, которая вся в экстазе.

      Я хожу на балкон замерзать и курить до фильтра —

      За оконным стеклом магнитола едва бормочет,

      С хрипотцой и ленцой рассуждая в прямом эфире,

      Почему мне подобных брутальный самец не хочет.

      К четырём начинаю пить, выбирая не вкус, а градус,

      Заполняю блокнот враньём – я художник, и я так вижу.

      Как же вышло, что все улетели к звёздам, а я осталась

      С белым флагом и фонарём, по колено в снегу, на крыше?

      Как случилось мне стать посредственной, злой, плаксивой?

      Да плевать. Поздравляю меня с рассветом!

      И не вздумай теперь вернуться, я не простила,

      Заведу лучше кошку, чтоб в марте орать дуэтом.

      И не было у неё никого – ни детей, ни мужа,

      И после гостей оставались лишь грязные чашки.

      Она обнимала кошку, та прижимала уши,

      Она обижалась: не любишь меня, бродяжка?

      И кошка совсем не любила, хоть и жалела малость

      Двуногое существо, что суетится рядом:

      Экое неуклюжее, вечно жующее гадость,

      Травится табаком и своим же ядом…

      Так и грустили обе в разных углах дивана —

      В двух параллельных мирах на истёртом плюше,

      Одна от того, что хозяйка на ночь окно закрывала,

      Другая – от той же ночи, что заползала в душу.

      А тёплые места у Золотых Ворот

      заняты,

      кажется, я пропустила раздачу.

      Осень. И дождь всё идёт и идёт,

      Или я плачу?

      Бог всех бездомных бродяг и дворняг,

      грустных помойных кошек

      ведь снизошёл, даже чуть приобнял

      и подарил грошик:

      Радуйся, детка, купи сухарей

      и леденец на сдачу.

      Осень. А дождь всё сильней и сильней,

      Или я плачу?

      Акробаты в моей голове как безумцы вращают сальто,

      Старый буфф скалит зубы и радостно бьёт в литавры.

      Поднимая столбом опилки, по кругу летят кентавры,

      А факира с утра несёт то огнём, то сталью.

      Дамы в перьях и блёстках жеманно целуют змей,

      Укротитель в бинтах – его твари раскрыли пасти.

      Зал битком: пьют в партере,