И только голос твой остался прежним,

      И память душит, и минуты вспять,

      Так пробивается сквозь лёд подснежник —

      там солнце, значит, надо прорастать.

      Так всё, что мучило, становится неважным

      и неуклонно падает в цене.

      А голос твой, он был всегда и в каждом,

      кто знал меня и помнил обо мне.

      Уважаемые знатоки хмурятся,

      не хотят смотреть:

      а если там смерть?

      а если там голоса пилотов,

      сбивчивый хриплый шёпот?

      или сыплется крошево

      снежных помех

      и по нему, как птичьи следы, —

      СОС?

      или женщина, обязательно женщина,

      где-то в хвосте

      задаёт вопрос

      в сотый, наверное, раз:

      мы упадём?

      Знатоки молчат, скорбные в чёрных фраках,

      в чёрной комнате, глядя на чёрный ящик —

      он настоящий, Господи, настоящий,

      что в нём?

      Капитан поднимает руку

      и, не касаясь крышки,

      раскручивает юлу,

      оставляя «Ту»

      самому себе.

      Знатоки теряют очки,

      самописцы пишут,

      пассажирам снится лошадка.

      Белая заводная лошадка

      выходит на новый круг,

      самолёт выпускает шасси

      под мерный стук её ног

      и скользит по глянцевой полосе

      гладко.

      Знатоки потирают виски,

      просят виски

      и берут музыкальную паузу.

      Это игра в потеряшки, в «пора – не пора»,

      Сводки диктуют набор не особых примет:

      Среднего роста, курнос, по сезону одет,