Как он влетел, я даже не сообразил. Помнится, болт на двери загремел, Аксинья что-то пискнула. Да еще за окнами проскрипела телега.

      Он без шапки, в расстегнутом полушубке, со свалявшейся бородкой, с безумными глазами.

      Он перекрестился, и повалился на колени, и бухнул лбом в пол. Это мне.

      «Я пропал», – тоскливо подумал я.

      – Что вы, что вы, что вы! – забормотал я и потянул за серый рукав.

      Лицо его перекосило, и он, захлебываясь, стал бормотать в ответ прыгающие слова:

      – Господин доктор… господин… единственная, единственная… единственная! – выкрикнул он вдруг по-юношески звонко, так, что дрогнул ламповый абажур. – Ах ты, господи… Ах… – Он в тоске заломил руки и опять забухал лбом в половицы, как будто хотел разбить его. – За что? За что наказанье?.. Чем прогневали?

      – Что? Что случилось?! – выкрикнул я, чувствуя, что у меня холодеет лицо.

      Он вскочил на ноги, метнулся и прошептал так:

      – Господин доктор… что хотите… денег дам… Деньги берите, какие хотите. Какие хотите. Продукты будем доставлять… Только чтоб не померла. Только чтоб не померла. Калекой останется – пущай. Пущай! – кричал он в потолок. – Хватит прокормить, хватит.

      Бледное лицо Аксиньи висело в черном квадрате двери. Тоска обвилась вокруг моего сердца.

      – Что?.. Что? Говорите! – выкрикнул я болезненно.

      Он стих и шепотом, как будто по секрету, сказал мне, и глаза его стали бездонны:

      – В мялку попала…

      – В мялку… в мялку?.. – переспросил я. – Что это такое?

      – Лен, лен мяли… господин доктор… – шепотом пояснила Аксинья, – мялка-то… лен мнут…

      «Вот начало. Вот. О, зачем я приехал!» – в ужасе подумал я.

      – Кто?

      – Дочка моя, – ответил он шепотом, а потом крикнул: – Помогите! – И вновь повалился, и стриженные его в скобку волосы метнулись на его глаза.

      Лампа-молния с покривившимся жестяным абажуром горела жарко, двумя рогами. На операционном столе, на белой, свежепахнущей клеенке я ее увидел, и грыжа померкла у меня в памяти.

      Светлые, чуть рыжеватые волосы свешивались со стола сбившимся засохшим колтуном. Коса была гигантская, и конец ее касался пола. Ситцевая юбка была изорвана, и кровь на ней разного цвета – пятно бурое, пятно жирное, алое. Свет «молнии» показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос заострен.

      На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо.

      В операционной секунд десять было полное