Но сбивается кучею рваною

      Клин каравана —

      Умри на восходе,

      Крылья – гири, взмах невозможен,

      И жжение схоже

      Со звездою, проглоченной с ночью,

      И лёгкие – в клочья,

      Дыхание – пепел,

      Сам воздух, как чаща

      Хлыстов или петель…

      Зависнув на миг —

      Тело бросить – лететь без него —

      Пока не выходит.

      И тогда держит в небе

      Кри-и-ик…

      Один только крик.

      Все когда-то летают… Кто сквозь океан

      на манер

      Альбатроса крылом-плавником загребая,

      В перевёрнутом небе (всегда и во всём

      отражённом,

      Так идеи в своих эманациях)[3], в сводах воды,

      Уподобя глубины высотам, теченья – ветрам.

      Кто кротом иль червём прогрызая, буравя

      землицу:

      Облака отражаются в россыпях твёрдых,

      а тучи

      В тектонических плитах, что трутся краями,

      искрят

      До ворчания старческого, то бишь, каменных

      молний,

      Что когда-то и своды взорвут, то бишь, череп

      расколют.

      Каменеют высоты – глубины, ветра и полёт.

      Кто-то, спутав стихии, в паденьи вперяется, как

      В земляное крыло – улететь, коль не в рай,

      хоть из ада.

      Тут среда несущественна, ибо парят и в огне,

      Вплоть до пепла, до перистой сини, звезды,

      головёшки.

      Кто-то силится выразить небытие, тьмой

      назвав.

      Но подобьем не выразить то, что, увы,

      не имеет подобья,

      Ибо всё, что есть тут (в том числе и расхожая

      тьма),

      Нету там – за отсутствием этого самого «там».

      Тебя около ощупью водит за ручку любовь.