В иной стране – межеумочной, промежуточной,

      В краю евразийской немереной ширины,

      Равны карантин годовой и арест трехсуточный,

      Свободных нет, а стало быть, все равны.

      Болота ее загораются, нефть роняется,

      А люд бессмертен, и скрепам износу нет.

      Народ не меняется в ней и власть не сменяется,

      Но все обнуляется каждые двадцать лет.

      Манеры ее уклончивы, речи вкрадчивы,

      Идет кругами ее непролазный тракт.

      Что это – лежбище, стойбище или кладбище?

      Смерти тут делать нечего, это факт.

      Соседи издревле ее почитают вечною,

      Она не просит ни милостей, ни пощад,

      Чуть что случись, обыватель бежит за гречкою,

      Чтоб ею набить антресоли – и завещать.

      Права не нужнее, чем барабан безрукому,

      С законом трудней, чем собаке с пятой ногой,

      А ежели что и меняют – памятник Жукову

      (Опять же на памятник Жукову, но другой).

      Заройся в листву и мусор, изредка выройся,

      Взгляни вокруг – и снова в уютный мрак-с.

      Какого бояться кризиса или вируса?

      Тут все увязнет —

      Что вирус, что враг, что Маркс.

      Любой форс-мажор – офлайновый

                                        или серверный —

      Тут примут как норму и листьями заметут.

      Возможны сдвиги даже в Корее Северной,

      Но Внутренняя Корея – она вот тут.

      Не тронет захватчик, не выморит хитрован ее,

      Не чувствует Джон и не может понять Иван ее,

      Неведомы ей ни гибель, ни выживание,

      Зеленой жижей затянется каждый след,

      И это все не презренье, не любование,

      А третье чувство,

      Какому названья нет.