Нет, не закрытого неба куски

           в надлежащей оправе —

      я опускаю твой заячий хвостик

           в корыто апреля.

      Я обнажаю твоё пресноводное имя на ране,

      там, где его поцелуи росли и горели.

      Рана моя, как ледник,

           ниспадает в селенье.

      Мальчику в санки,

           мёртвому голубю в лапки.

      Деепричастные своды

           меня осуждали с рожденья,

      Солнцем травили,

           дарили сухие баранки.

      Да что же они?

           Пузатые, как подземелья в Одессе?

      Я не пойду на свидание к верной калине.

      Сверх прикусила язык и утроилась в спеси

      грешной зари пристяжная с верхом доныне.

      1.

      Невыносимая звезда до пятого колена

      Нутро на скучной туче и везде.

      (Висячий сад полью её бесплодьем.)

      Не выделить ползучий рай из плена

      тяжелогрудой боевой воде,

      белившей кожу пальцам и поводьям.

      2.

      Отсталый кот во глубине сарая

      не мыслит о подруге вороватой

      и тщетно ловит муху за подол.

      Звеняще требует долить ему до края

      вчерашний день фасонистою ватой,

      где мышь суконная хмелела между дел.

      3.

      Хвала чтецу! (Его велосипед

      затёрт кустами.) Он неправомочен

      коптить твой том «дарёного коня»,

      травить трамвай – трефовый наш валет —

      и лузгать пики на затылке ночи —

      все выкидыши чёрного огня.

      4.

      Умножь, скакун! В копыта с головой

      пади и солью вскинь округу.

      На дрожь колодца поворот загладь.

      Твоя любовь ударится за мной,

      совсем моя. Колодец бросит руку

      и ветхим сыном зачерпнёт кровать.

      Что он?

      Не вынес моих целлофановых звёзд

      в зачехлённой простуде Кузнечного рынка?

      Безумие падает клином берёз.

      Летнего гнезда беличья рюмка.

      Блуждая стадами приблудных полян,

      я был перекопан шестёрками ветра.

      Но вот на семнадцатой виден изъян —

      печать дирижабля прошлого лета.

      Как он вытекал из гортани Стрельца

      и дул на дриады на пальцах Белухи.

      Он – вычурный, кормленый гнётом чтеца,

      отстал