Мы так разъезжались: хлебнули по стопке,

      помыли полы в опустевшем дому,

      оставили чайник, кастрюли на бровке,

      сказали: «А вдруг пригодится кому?»

      Молчали в усталости жаркого полдня,

      давнишние письма делили в конце.

      Бил колокол на невысокой часовне

      сушилось бельё на соседском крыльце.

      Последнее – в памяти прожитой жизни,

      как будто бы в доме, идущем на слом, —

      наш двор, где летают бумажные письма,

      где мы напоследок с тобою вдвоем.

      Среди кривых расшатанных осин

      клин вышибали – лишь забили глубже,

      жгли молодости быстрый керосин —

      какое счастье было в этой чуши!

      Купили как-то старый драндулет

      на общие семейные финансы,

      его нам продал пьяница-сосед,

      сказал: «Иду в лечебницу сдаваться!»

      Сначала не работал дуралей,

      но что-то привинтили, прикрутили,

      поддали, чтобы было веселей,

      и затрещал мотор в автомобиле.

      И в нашей тусклой жизни без всего

      в тот вечер подобру и поздорову

      имели счастье, верили в него

      в прокуренной хрущёвке Кишинева.

      Здесь фонари похожи на вопросы

      среди французских выгнутых оград,

      у путника очки съезжают с носа

      и мысли набегают невпопад.

      От русских узнаваемых фамилий

      становится на сердце горячо.

      Кем они были, где и как служили,

      что вспоминали, говорили что?

      Каким их ветром занесло далёко,

      холодным, тёмным, северным сюда?

      Фигура чуть растерянного Бога

      разводит лишь руками у креста.

      Несли их войны, словно злые крылья

      безумных мельниц, разметая всех.

      А вон Ивана Бунина могила

      с цветами и колосьями поверх.

      Видна вдали обычная часовня,

      деревьев разноцветные верхи —

      что Бунин так любил немногословно

      и прятал в суховатые стихи.

      Он о высоком мог сказать с прохладой,

      о русского снеге грезил до конца.

      Храни сент-женевьевская ограда

      в своих объятьях лёгкого жильца!

      А ведь было на нашем веку это всё-таки:

      перестроечные и полночный «Агдам»,

      что-то свежее носится в уличном воздухе,

      и амнистии множатся по городам.

      И свобода приходит в расцветшие скверики,

      и выходит Улисса большой перевод,

      пароходы плывут по высокой Москве-реке,

      возвращается Сахаров из несвобод.

      Возвращаются