Целую неделю нам кажется, что мы снова попали в казарму для новобранцев, – так нас замучили работой и строевыми учениями. Все ходят нервные и злые, потому что мы не любим, когда нас чрезмерно донимают чисткой и уборкой, а уж шагистика нам и подавно не по нутру. Все это озлобляет солдата еще больше, чем окопная жизнь.

      Наконец наступают торжественные минуты. Мы стоим навытяжку, и перед строем появляется кайзер. Нас разбирает любопытство: какой он из себя? Он обходит фронт, и я чувствую, что я, в общем, несколько разочарован: по портретам я его представлял себе иначе – выше ростом и величественнее, а главное, он должен говорить другим, громовым голосом.

      Он раздает Железные кресты и время от времени обращается с вопросом к кому-нибудь из солдат. Затем мы расходимся.

      После смотра мы начинаем беседу. Тьяден говорит с удивлением:

      – Так это, значит, самое что ни на есть высшее лицо! Выходит, перед ним все должны стоять руки по швам, решительно все! – Он соображает. – Значит, и Гинденбург тоже должен стоять перед ним руки по швам, а?

      – А как же! – подтверждает Кат.

      Но Тьядену этого мало. Подумав с минуту, он спрашивает:

      – А король? Он что, тоже должен стоять перед кайзером руки по швам?

      Этого никто в точности не знает, но нам кажется, что вряд ли это так – и тот и другой стоят уже настолько высоко, что брать руки по швам между ними, конечно, не принято.

      – И что за чушь тебе в голову лезет? – говорит Кат. – Важно то, что сам-то ты вечно стоишь руки по швам.

      Но Тьяден совершенно загипнотизирован. Его обычно бедная фантазия заработала на полный ход.

      – Послушай, – заявляет он, – я просто понять не могу, неужели же кайзер тоже ходит в уборную, точь-в-точь как я?

      – Да, уж в этом можешь не сомневаться, – хохочет Кропп.

      – Смотри, Тьяден, – добавляет Кат, – я вижу, у тебя уже дважды два получается свиной хрящик, а под черепом у тебя вошки завелись, сходи-ка ты сам в уборную, да побыстрей, чтоб в голове у тебя прояснилось и чтоб ты не рассуждал, как грудной младенец.

      Тьяден исчезает.

      – Но что я все-таки хотел бы узнать, – говорит Альберт, – так это вот что: началась бы война или не началась, если бы кайзер сказал «нет»?

      – Я уверен, что войны не было бы, – вставляю я, – ведь он, говорят, сначала вовсе не хотел ее.

      – Ну, пусть не он один, пусть двадцать – тридцать человек во всем мире сказали бы «нет», – может быть, тогда ее все же не было бы?

      – Пожалуй, что так, – соглашаюсь я, – но ведь они-то как раз хотели, чтоб она была.

      – Странно все-таки, как подумаешь, – продолжает Кропп, – ведь зачем мы здесь? Чтобы защищать свое отечество. Но ведь французы тоже находятся здесь для того, чтобы защищать свое отечество. Так кто же прав?

      – Может быть, и мы и они, – говорю я, хотя в глубине души и сам этому не верю.

      – Ну, допустим, что так, – замечает Альберт, и я вижу, что он хочет прижать меня к стенке, –