Стрекоза штрихует воздух

      сикось-накось, кое-как.

      Водомерка мерит воду,

      чтоб скроить с искрою фрак.

      Паучок висит, корячась.

      Угодила мошка в глаз.

      Скоро я совсем растрачу

      детства золотой запас.

      Все половые признаки вторичны,

      все жгутики твои, мои реснички.

      Пути окольны, речи околичны,

      тычинки-пестика, бочки-затычки.

      Яйцо вторично, курица тем паче.

      Хочешь – кудахтай, хочешь – кукарекай.

      Хочу. Кудахчу. Не хочу, но плачу,

      придаток, полуфабрикат, калека.

      Принимая удар как награду,

      принимая награду как груз,

      я ищу предпоследнюю правду,

      потому что последней боюсь.

      Только тают последние силы,

      только не с чем сверить ответ.

      Вот у Рильке была Россия.

      У меня и этого нет.

      Во взгляде грустная бодрость,

      а в голосе бодрая грусть.

      Отыгран безумный возраст

      прелюдий с листа наизусть.

      Откуда ты, тихая сила,

      отчаянная простота?

      Я всё, что учила, забыла.

      Но лучше читаю с листа.

      Подмышки пахнут липой,

      чернилами – сирень.

      Когда бы мы могли бы

      любиться целый день

      подробно и упруго

      и к вечеру раз пять

      друг друга друг на друга,

      как пленных, обменять!..

      Смысл жизни младше жизни

      лет на тридцать – тридцать пять.

      Полагается полжизни

      ничего не понимать.

      А потом понять так много

      за каких-нибудь полдня,

      что понадобится Богу

      вечность – выслушать меня.

      Прядётся, прядётся, прядётся

      корявыми пальцами нить.

      Придётся, придется, придётся

      родителей похоронить.

      Эй, вечность, ты все еще в детской

      иль перебралась на вокзал?

      Везёт Тебе, царь Иудейский! –

      Ты этого страха не знал.

      Чёрное с утра примерять,

      пару блузок переменить…

      Сколько ни учись умирать,

      не научишься хоронить.

      Сколько ни учись горевать,

      не научишься говорить:

      Примите мои соболезнованья, – и кивать,

      если станут благодарить.

      Нежность не жнёт, не сеет,

      духом святым сыта.

      Что же она умеет?

      Только снимать с креста.

      Тут не нужна сила –

      тело его легко

      настолько, что грудь заныла,

      будто пришло молоко.

      Выпьем воды летейской на брудершафт,

      я из твоих, а ты из моих ладоней,

      и осмотримся, как изменился ландшафт.

      Изменился. Стал