Опять нас балует погода —

      ночами тихие дожди

      спешат спуститься с небосвода,

      чтобы наутро не идти.

      Опять чуть слышно дышат клены

      между домов в просветах дня,

      опять блестит темно-зеленым

      полузабытая трава.

      Туманы снова тени тянут

      к последним листьям, но они

      сопревшей грудой молча вянут

      у ног иззябнувшей скамьи.

      И их тяжелый мокрый ворох

      хранит сырой земли печать.

      Что толку в долгих разговорах.

      Настало время умирать.

      Переходы, мягкость линий,

      обручальное кольцо.

      Заперт вечер темно-синий.

      Отступленья и потери,

      бело-красные цветы.

      Узкий луч открытой двери.

      Время старое, седое

      пухом в наволочках спит.

      И луны лицо рябое.

      Стоят дома, подошвами подъездов

      примерзшие к асфальтовым краям.

      На стройке указатели объезда

      бренчат о чем-то жестью фонарям.

      Слышу, кто-то на кухню прошел,

      звякнул чашкой, тихонько вздохнул.

      Ветер штору дыханием нашел

      и ей на ухо что-то шепнул.

      Морковные цвета Москвы

      Сквозь серо-пепельные годы

      Румянцем дня закруглены

      В пунцово-красные погоды.

      Сырая зелень смотрит вниз

      И ртуть последнюю роняет;

      Покорный отблескам карниз,

      Изгибом солнце вспоминает.

      Бульвары молча ждут людей…

      Решеток очерк карандашный.

      Щека блестящих площадей

      Ко мне повернута. На башне

      Рукою согнутой в локте,

      Готовой слабо опуститься,

      Застыло время на черте

      И ждет, нахохлившись, как птица.

      Как кошка скрючилась,

      что, если б я попробовал…

      Работает писатель,

      все ходят и смеются, —

      чего он там сидит,

      глядит на мух и плачет?

      Сегодня жемчуга,

                сегодня капли,

      и нитки длинные

                пушистой пакли.

      Пора готовиться к зиме.

      Последние листья, как птицы,

      сидят