Вашу мысль,

      мечтающую на размягченном мозгу,

      как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

      буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

      досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

      У меня в душе ни одного седого волоса,

      и старческой нежности нет в ней!

      Мир огромив мощью голоса,

      иду – красивый,

      двадцатидвухлетний.

      Нежные!

      Вы любовь на скрипки ложите.

      Любовь на литавры ложит грубый.

      А себя, как я, вывернуть не можете,

      чтобы были одни сплошные губы!

      Приходите учиться –

      из гостиной батистовая,

      чинная чиновница ангельской лиги.

      И которая губы спокойно перелистывает,

      как кухарка страницы поваренной книги.

      Хотите –

      буду от мяса бешеный

      – и, как небо, меняя тона –

      хотите –

      буду безукоризненно нежный,

      не мужчина, а – облако в штанах!

      Не верю, что есть цветочная Ницца

      Мною опять славословятся

      мужчины, залежанные, как больница,

      и женщины, истрепанные, как пословица.

      Вы думаете, это бредит малярия?

      Это было,

      было в Одессе.

      «Приду в четыре», – сказала Мария.

      Восемь.

      Девять.

      Десять.

      Вот и вечер

      в ночную жуть

      ушел от окон,

      хмурый,

      декабрый.

      В дряхлую спину хохочут и ржут

      канделябры.

      Меня сейчас узнать не могли бы:

      жилистая громадина

      стонет,

      корчится.

      Что может хотеться этакой глыбе?

      А глыбе многое хочется!

      Ведь для себя не важно

      и то, что бронзовый,

      и то, что сердце – холодной железкою.

      Ночью хочется звон свой

      спрятать в мягкое,

      в женское.

      И вот,

      громадный,

      горблюсь в окне,

      плавлю лбом стекло окошечное.

      Будет любовь или нет?

      Какая –

      большая или крошечная?

      Откуда большая у тела такого:

      должно быть, маленький,

      смирный любёночек.

      Она шарахается автомобильных гудков.

      Любит звоночки коночек.

      Еще и еще,

      уткнувшись дождю

      лицом в его лицо рябое,

      жду,

      обрызганный громом городского прибоя.

      Полночь, с ножом мечась,

      догна́ла,

      зарезала, –

      вон его!

      Упал двенадцатый час,

      как с плахи голова казненного.

      В стеклах дождинки серые

      свылись,

      гримасу громадили,

      как будто воют химеры

      Собора