Два огня светили в темень, два мигалища.

      То-то рвалися лошадки, то-то ржали.

      Провожали братца Федора Михалыча,

      за ограду провожали каторжане…

      А на нем уже не каторжный наряд,

      а ему уже – свобода в ноздри яблоней,

      а его уже карьерою корят:

      потерпи же, петербуржец новоявленный.

      Подружиться с петрашевцем все не против бы,

      вот и ходим, и пытаем, и звоним, –

      да один он между всеми, как юродивый,

      никому не хочет быть своим.

      На поклон к нему приходят сановитые,

      но, поникнув перед болью-костоедкой,

      ох как бьется – в пене рот, глаза навыкате, –

      все отведав, бьется Федор Достоевский.

      Его щеки почернели от огня.

      Он отступником слывет у разночинца.

      Только что ему мальчишья болтовня?

      А с Россией и в земле не разлучиться.

      Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,

      и душа не разбежится в темноте ж, –

      но проглянет из божницы Стенькой Разиным

      притворившийся смирением мятеж.

      Вдруг почудится из будущего зов.

      Ночь – в глаза ему, в лицо ему – метелица,

      и не слышно за бураном голосов,

      на какие было б можно понадеяться.

      Все осталось. Ничего не зажило́.

      Вечно видит он, глаза свои расширя,

      снег, да нары, да железо… Тяжело

      достается Достоевскому Россия.

      До гроба страсти не избуду.

      В края чужие не поеду.

      Я не был сроду и не буду,

      каким пристало быть поэту.

      Не в игрищах литературных,

      не на пирах, не в дачных рощах –

      мой дух возращивался в тюрьмах,

      этапных, следственных и прочих.

      И все-таки я был поэтом.

      Я был одно с народом русским.

      Я с ним ютился по баракам,

      леса валил, подсолнух лускал,

      каналы рыл и правду брякал.

      На брюхе ползал по-пластунски

      солдатом части минометной.

      И в мире не было простушки

      в меня влюбиться мимолетно.

      И все-таки я был поэтом.

      Мне жизнь дарила жар и кашель,

      а чаще сам я был не шелков,

      когда давился пшенной кашей

      или махал пустой кошелкой.

      Поэты прославляли вольность,

      а я с неволей не расстанусь,

      а у меня вылазит волос

      и пять зубов во рту осталось.

      И все-таки я был поэтом,

      и все-таки я есмь поэт.

      Влюбленный