Из всех скотов мне по́ сердцу верблюд.

      Передохнет – и снова в путь, навьючась.

      В его горбах угрюмая живучесть,

      века неволи в них ее вольют.

      Он тащит груз, а сам грустит по сини,

      он от любовной ярости вопит,

      его терпенье пестуют пустыни.

      Я весь в него – от песен до копыт.

      Не надо дурно думать о верблюде.

      Его черты брезгливы, но добры.

      Ты погляди, ведь он древней домбры́

      и знает то, чего не знают люди.

      Шагает, шею шепота вытягивая,

      проносит ношу, царственен и худ, –

      песчаный лебедин, печальный работяга,

      хорошее чудовище верблюд.

      Его удел – ужасен и высок,

      и я б хотел меж розовых барханов,

      из-под поклаж с презреньем нежным глянув,

      с ним заодно пописать на песок.

      Мне, как ему, мой Бог не потакал.

      Я тот же корм перетираю мудро,

      и весь я есть моргающая морда,

      да жаркий горб, да ноги ходока.

      Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

      Среди сосен и скал там нам было на все начихать.

      Там у синего моря цветы на камнях розовели

      и дремалось цветам под языческий цокот цикад.

      Мы забыли беду, мы махнули рукой на заботы,

      мы сказали нужде: «Подожди-ка нас дома, нужда!».

      Дома ссорились мы. Я тебе говорил: «Ну чего ты?» –

      И в глаза целовал, и добра ниоткуда не ждал.

      Так уж вышло у нас. Ничего мы с тобой не сумели.

      Я дымлю табаком, надо мной воздушок сине-сиз.

      Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

      Там мы рвали кизил и ходили пешком в Симеиз.

      Бесшабашное солнце плыло в галактических высях

      над просоленной