Город продрогший стынет

      В пасмурной оболочке.

      Папа мечтал о сыне,

      А получилась дочка:

      Девочка – белый бантик,

      Розовые сапожки…

      Дождик опять некстати

      В зонтик стучит горошком.

      Капли спешат остаться

      В омуте луж бездонных…

      Папа ведет на танцы

      Юную примадонну.

      Чешки надеть поможет,

      Ловко закрутит кичку…

      Дочь стала всех дороже,

      Дочка – его частичка.

      Пусть хмурый дождь пунктиром

      Снова с небес закапал…

      Девочка правит миром —

      Миром в душе у папы.

      Где-то там, где дома приникают к земле,

      Где застывшее время ко всем безучастно,

      Мне в наследство достался заросший участок

      Да изба, прислоненная боком к ветле.

      На облупленный шифер налипла листва,

      Словно силясь прикрыть неухоженность дома.

      И ветвей рукава, будто свыше ведомы,

      Обнимают его по законам родства…

      Опустевший давно – не приют, не очаг, —

      Доживает свой век по-крестьянски покорно…

      Здесь, из этой земли, силу черпали корни,

      Но о них облетевшие листья молчат…

      Лебеда и полынь – старожилы глуши.

      Сотню верст прошагай – тишина бездорожья…

      Здесь наследство мое: не от бабушки – божье.

      А вокруг – ни души.

      В две тысячи первом

      Петя был дворник

      с двумя выходными —

      суббота и вторник.

      По вторникам Петя

      смотрел на крыши,

      с которых падали

      капли снега,

      хорошо, что сегодня

      дожил до обеда,

      хорошо, когда сверху

      тарелка неба.

      В огромном городе

      у Пети не было

      никого, только

      серые мыши

      в подвалах Манежа,

      и где-то повыше,

      он носил им

      в карманах

      кусочки хлеба.

      А по субботам

      ходил на концерты,

      по маленьким залам

      мотал километры.

      Арбат не любил

      и Тверскую тоже,

      бродил по дворам,

      избегая прохожих.

      Петя стоял

      на обочине мира,

      мир состоял

      из отсутствия мира.

      В две тысячи первом

      Петя был первым

      человеком в Москве,

      что смотрел на небо,

      и увидел там снег,

      и поймал его ртом,

      вдруг рассмеялся

      кто-то, но кто?

      Оглянулся в глаза,

      видит —

      шапка-ушанка

      по