Кружила бабочка /исчезла/,

      река в апрель перетекла;

      а я курил помятый «Честер»,

      смотрел другие облака.

      «Ни древний Родос, ни Гавана, —

      твердил себе. – Ни Лимасол.

      Я вопреки – любил упрямо».

      И пел БГ с альбома «Соль».

      <…> но облака смещали тучи,

      потом черемуха цвела.

      Рюкзак и плеер многим лучше

      сбивали перечень утрат.

      Не говори, обычный метод;

      другие песни прогони.

      Проснусь и я лиловым летом,

      где во свету лежим одни.

      Обоим, верно, под двадцатник

      /блестит заколка у окна,

      молчит будильник у кровати /.

      <…> идут другие облака

      и чайки – разрезают утро.

      <…> полуоткрытое окно.

      И целый мир ежеминутно

      опять сдвигается в одно.

      Играет ножичком на Лыковой;

      сидит с иголочки клифтец.

      Закат толчеными гвоздиками

      смещает облачный свинец.

      Он точно был в «КОГИЗе» Рябова,

      сюиту жизней я читал:

      хранил в руках живое яблоко,

      переходя ночной квартал.

      Но на страницах ранней «Юности»

      не довелось быть рядом с ним.

      Не по знакомству, не по глупости —

      смотри – на Лыковой стоим:

      Денис, Владимир и товарищи

      /и не спросить: «Чего-чего?»/;

      а рядом – под звездой мигающей —

      задумчив Игорь Чурдалев.

      Спешит один на Караваиху,

      другой – умчал в Автозавод.

      Взят «Кенигсберг» и левый Heineken.

      Вся жизнь пошла наоборот.

      В индийском воздухе не растворился:

      оплыл Москвы бесснежный март

      на оболочке влажного ириса.

      Качнулась времени корма:

      Ист-Сайд, Вест-Сайд, пустой парк Иоанна

      и Сены – мутная вода —

      стремит к Ла-Маншу два тюльпана.

      Он прожил эти города,

      он был герой в плаще. И сочинитель.

      Потом – бушлат и Вуковар,

      опять Париж, Москва. Наезды в Питер

      в пивных обтерли рукава.

      Через кострища флагов возвращался,

      режимный