Пропащее мое детство

      Без любви, в холоде.

      Некуда было деться.

      Жили в одной комнате.

      Спали, держась за сердце.

      Слушали треск на проводе.

      Черти тонули в омуте.

      Будто в стеклянном шаре,

      Снег летел переменчивый —

      Домик наш. Разрешали

      Выйти мне поздно вечером.

      Тихо под облаками!

      Туз выпивал там меченый:

      Всех прогонял – нечего! —

      Голыми всех руками!

      Грустное мое детство!

      Синяя старая лавочка.

      Мир из сырого теста.

      Даже ты, моя мамочка,

      Будто ненастоящая,

      И у плиты стоящая,

      Спрятала что-то в ящике —

      Что-то вроде булавочки —

      Мы не увидели, что это.

      Мы притворялись незрячими.

      Пропавшее мое детство

      Найдено было в озере.

      Тот, кто ему отец был, —

      Он нас побил козырем.

      Нас с тобой, двух семерок.

      И маму стер карандашную.

      Он снова придет в семь сорок,

      И снова ты все отдашь ему,

      Ведь ты моя не бандитка —

      Ты сестра моя младшая.

      Ты ходишь в моих ботинках

      И ни о чем не спрашиваешь.

      Мне кажется, это дико.

      В нашем лесу так дико.

      Не зря унесла нас льдинка

      В мир до конца пропавших.

      «Я старик. А старику плохо спится», —

      Говорит профессор. Рядом сидит девица.

      Душа девицы никуда не годится,

      Хотя пока еще она звенит.

      Про них уже можно сказать заранее:

      В конце один останется раненый,

      Другой будет правым и с виду правильным.

      Но пока девица достает «Зенит»

      И говорит: «А давайте, папочка,

      Сделаем с вами на память карточку».

      И старик, подбирая тапочки,

      Мнется и хохлится, как молодой.

      С этого места осталась музыка,

      Разлетевшись под крышку пузырька,

      В щели стен, в душу деду и в мусорку

      (карточку позже залили водой).

      А старику до сих пор плохо спится.

      Жизнь из его пузырьков клубится,

      Но он не плачет по ней и не злится —

      Он улыбается и что-то ждет.

      И, видя его во сне, я думаю:

      Будь умным – не будешь обижен дурой.

      Будь добрым – и будешь спасен культурой.

      А с прочим – не знаю. Как бог пошлет.

      Она не выживет без него —

      это было понятно сразу.

      Когда она прижимала розы

      к груди, когда, хороня его,

      как рысь голодная, озиралась.

      Когда ей в чашке казался сад,

      но сад вишневый, а может, руки,

      и вместо вишен глядят глаза?

      Когда сказала, что к ней стучали,

      когда петуньи ведром накрыла.

      Когда на улице, во дворе,

      она смотрела так безучастно

      на пса их, спящего в конуре,

      и думала, что это есть рисунок,

      споткнулся ветер, лег на бугре.

      Она не выживет без него —

      это было понятно раньше,

      когда спускались они вдвоем

      мимо цветов своих к магазинам,

      когда ругались, и улыбались,

      и мясо жарили, и когда

      они и в 70 танцевали.

      Они танцоры – настолько, что

      родить сумели одних танцоров.

      В их школу танцев меня ввели,

      когда мне 6 только что пробило.

      Мне было все равно, и тогда

      я их увидела, и впервые:

      «Она не выживет без него», —

      подумала.

      За эту женскую полусмерть,

      за это высохшее «не выжить»

      я зацепилась, пока я шла,

      я рукавом задержалась, дернулась:

      и я не выживу без тебя.

      Когда мы даже не сговорились,

      я знала точно, что будешь ты,

      а