Катерок встал напротив небольшой бухточки. В дверь кают-компании деликатно постучали.

      – Да что там, – Верховский встал, открыл дверь, выглянул – что надо-то? Капитан голос понизил:

      – Это, вы же говорили, насчет пристать? Вроде пикник хотели, вот – тут и пляжик, нет?

      – Прости, друг, не до того, – Верховский махнул рукой, – сейчас, обожди … – Дверь закрыли. Верховский вернулся, сел, притянул плачущую Мону к себе, – ну, девочка моя, ну что ты? Ну вот – губки распухли, тушь потекла, ну? На кого мы похожи? Иди, умойся.

      – Вы со мной говорите, как с маленькой девочкой! – Мона была в отчаянии, – ну я же взрослая, я чувствую, как взрослая, и мне больно! Понимаете, вы? Мне впервые в жизни больно так! Что вы мне все в глаза тычете этим Архаровым? Я-то тут при чем? Все вы знаете, что у меня с ним не было ничего такого и быть не может, все знаете, что он же бабник, и он гад такой, а все мне – вот, Архаровская, мол, идет. Я не жалости прошу, я просто вас полюбила. А вы…

      – Мона, ну не рви ты мне сердце-то! – Верховский заорал так, что жилы вздулись на шее, – что я тебе дам? Что? Я женат-переженат, и баб на мне, как блох, и детей – вон, нарожали, я весь повязан по рукам-ногам, я ж пашу, как черт, и пью… как он же. Сама потом все проклянешь, не мучь ты меня! Верховский вышел на палубу, закурил, глядя на уютную бухточку с серебристым песочком, на камни, в кружевах волн, сплюнул в воду, выбросил, не докурив, сигарету, волосы взлохматил, крикнул в рубку, – вертай назад, праздник окончен, и пошел в кубрик, к матросам – и пил, пока катерок не ткнулся носом в гурзуфскую пристань. Вышли – и в разные стороны.

      – Девушка, – матросик догнал Мону, держа охапку белых роз, – а цветочки куда? Вам в гостиницу?

      – Да бросьте их в море, – Мона вырвала букет и швырнула его в воду, и облетевшие лепестки закачались на волнах среди радужных пятен мазута.