На сумрачной чужбине, в чаще,

      где ужас очертанья стер,

      среди прогалины – горящий,

      как сердце жаркое, костер.

      Вокруг синеющие тени,

      и сквозь летающую сеть

      теней и рдяных отражений

      склоненных лиц не разглядеть.

      Но, отгоняя сумрак жадный,

      вот песня вспыхнула в тиши,

      гори, гори, костер отрадный,

      шинели наши осуши.

      И снова всколыхнулись плечи,

      и снова полнозвучный взмах,

      кипят воинственные речи,

      и слезы светятся в глазах.

      Зверье, блуждающее в чащах,

      лесные духи и ветра

      бегут от этих глаз горящих

      и от поющего костра.

      Зато с каким благоговеньем,

      с какою верой в трудный путь,

      утешен пламенем и пеньем,

      подходит странник отдохнуть.

      Шум зари мне чудился, кипучий

      муравейник отблесков за тучей.

      На ограду мрака и огня,

      на ограду реющего рая

      облокачивался Зодчий Дня,

      думал и глядел, не раскрывая

      своего туманного плаща,

      как толпа работников крылатых,

      крыльями блестящими треща,

      солнце поднимает на канатах.

      Выше, выше… выше! Впопыхах

      просыпаюсь. Купол занавески,

      полный ветра, в синеватом блеске

      дышит и спадает. Во дворах

      по коврам уже стучат служанки,

      и, пальбою плоской окружен,

      медяки вымаливает стон

      старой, удивительной шарманки.

      Над Вифлеемом ночь застыла.

      Я блудную овцу искал.

      В пещеру заглянул – и было

      виденье между черных скал.

      Иосиф, плотник бородатый,

      сжимал, как смуглые тиски,

      ладони, знавшие когда-то

      плоть необструганной доски.

      Мария слабая на чадо

      улыбку устремляла вниз,

      вся умиленье, вся прохлада

      линялых синеватых риз.

      А он, младенец светлоокий

      в венце из золотистых стрел,

      не видя матери, в потоки

      своих