Я вылепил из снега великана,

      дал жизнь ему, и в ночь на Рождество

      к тебе, в поля, через моря тумана,

      я, грозный мастер, выпустил его.

      Над ним кружились вороны, как мухи

      над головою белого быка.

      Его не вьюги создали, не духи,

      а только огрубелая тоска.

      Слепой, как мрамор, близился он к цели,

      Шагал, неотразимый, как зима.

      Охотники, плутавшие в метели,

      его видали и сошли с ума.

      Но вот достиг он твоего предела

      и замер вдруг: цвела твоя страна,

      ты счастлива была, дышала, рдела,

      в твоей стране всем правила весна.

      Легка, проста, с душою шелковистой,

      ты в солнечной скользила тишине

      и новому попутчику так чисто,

      так гордо говорила обо мне.

      И, перед этим солнцем отступая,

      поняв, что с ним соперничать нельзя,

      растаяла тоска моя слепая,

      вся синевой весеннею сквозя.

      Среди вельмож времен Елизаветы

      и ты блистал, чтил пышные заветы,

      и круг брыжей, атласным серебром

      обтянутая ляжка, клин бородки —

      все было, как у всех… Так в плащ короткий

      божественный запахивался гром.

      Надменно-чужд тревоге театральной,

      ты отстранил легко и беспечально

      в сухой венок свивающийся лавр

      и скрыл навек чудовищный свой гений

      под маскою, но гул твоих видений

      остался нам: венецианский мавр

      и скорбь его; лицо Фальстафа – вымя

      с наклеенными усиками; Лир

      бушующий… Ты здесь, ты жив – но имя,

      но облик свой, обманывая мир,

      ты потопил в тебе любезной Лете.

      И то сказать: труды твои привык

      подписывать – за плату – ростовщик,

      тот Вилль Шекспир, что «Тень» играл в «Гамлете»,

      жил в кабаках и умер, не успев

      переварить кабанью головизну…

      Дышал фрегат, ты покидал отчизну.

      Италию ты видел. Нараспев

      звал женский голос сквозь узор железа,

      звал на балкон высокого инглеза,

      томимого лимонною луной

      на улицах Вероны. Мне охота

      воображать, что, может быть, смешной

      и ласковый создатель Дон Кихота

      беседовал с тобою – невзначай,

      пока меняли лошадей – и, верно,