Нашей дружбой мы оба богаты вполне,

      И она нас надёжно хранит,

      Но не надо про разницу в возрасте – мне,

      Кто ровесник седых пирамид.

      Кто к песку припадал, по барханам влача

      Скудный скарб, с верой дом обрести,

      И кого согревала меноры свеча,

      Если холод пронзал до кости.

      Были злыми наветы и колья остры

      У спешивших на каждый погром,

      И веками горят инквизиций костры

      В несгораемом сердце моём.

      Я отнюдь не вчера появился на свет

      И признаться могу без затей,

      Что я старше тебя на две тысячи лет

      И на целое море смертей.

      Сколько звёзд в небесах, ты попробуй, сочти,

      Сколько в жизни потерь и разлук…

      Так что рядом со мной ты – младенец почти,

      Мой покрытый сединами друг.

      Меня здесь нет.

      Я в том разбитом доме,

      Где прадед был зарезан при погроме.

      В той мерзлоте,

      Где стынет много лет

      Свинцом в затылок вычеркнутый дед.

      В чужом краю,

      Где в воздухе змеится

      Дахау дым и пепел Аушвица.

      А здесь – не я,

      А я в мирах иных,

      Где не найти свидетелей живых.

      Но ангел смерти

      Огненным крылом

      Там осеняет память о былом.

      Всё совершится в лучшем виде:

      отмерят долгожданный срок —

      и всем простится. Даже Фриде

      не будут подавать платок.

      И письма разошлют по ЖЭКам:

      о прошлом поминать нельзя.

      А палачи предложат жертвам:

      «Возьмёмся за руки, друзья!»

      Взовьётся фейерверк ночами,

      нас всех поздравят горячо,

      и те, что на меня стучали,

      мне сообщат: и я прощён.

      За что? Ах да, мы ж побратимы

      и дурака, и подлеца…

      Ну, хоть за то, что нетерпимый,

      не толерантный до конца.

      Что с негодяем был неистов,

      а с трепачом – брезгливым был,

      и звал фашистами – фашистов,

      чем беспричинно оскорбил.

      Не признавал безмозглых правил

      (дурной пример, нехорошо!),

      и власти подлые не славил,

      а хлопнул дверью – и ушёл.

      Не возжелал со злом брататься,

      не захотел по-волчьи выть.

      И радость реабилитанса

      не заслужил, но так и быть…

      …А на крыльце искрился иней.

      И снег похрустывал в горсти.

      И я амнистии не принял.

      И не прощён. И не простил.

      Голоса то, рыдая, смеются,

      То, смеясь, переходят на крик.

      Вновь дорожные песни поются

      О разлуках и встречах чужих.

      Не зовут. Не подводят итоги.

      Не пытаются взять на испуг.

      Только