Мне все проблемы в мире по плечу.

      Я счастлив и свободен, словно птица.

      Я вырасту – и стану пикачу!

      И папа с мамой будут мной гордиться.

      Оставьте ёжика в покое! Оставьте ёжику покой.

      Не троньте ёжика рукою, не троньте ёжика ногой.

      Оставьте ёжика в покое, – вы не найдете общих тем!

      Оставьте ёжика в покое, оставьте ёжика совсем.

      Оставьте ёжика в покое, он слишком много видел зла.

      И слишком, слишком много боли его душа перенесла!

      Оставьте ёжика в покое. И, если очень повезёт, —

      он вас запомнит. И из боя

      кусочек мяса принесет.

      Наступает сезон ведьм.

      Они надевают чулки и короткие юбки,

      перчатки,

      и длинные пальто с разрезами,

      и маечки,

      и чёрт знает, что еще.

      Наступает сезон ведьм,

      эти глаза с поволокой,

      и каждый мой шарф похож на петлю,

      состоящую из петель,

      и каждый мой шаг – по дороге благих намерений.

      Наступает сезон ведьм,

      холодает,

      и встречи с чаем и старым кино

      типа «Пушек острова Наваррон»

      не доведут до добра.

      Наступает сезон ведьм.

      Сохрани меня, господи, от их чар,

      а ведьм – от моей любви,

      ибо человек слаб,

      и мудрости, данной нам в детстве,

      никогда не хватает на жизнь.

      Наступает сезон ведьм,

      я строю воздушные замки для обороны.

      Волшебные кролики прыгают прямо с горы Брокен,

      стою

      и наматываю шарф на кулак,

      не замечая,

      – но небо полно черных точек,

      и я уже слышу крики.

      Понимаешь?

      Мы носим своих мертвецов под курткой. До дна дней.

      Если смерти смотреть в лицо, становится холодней.

      Вот приходит. Садится. Парень. Стройный, в глазах медь:

      «Я учил тебя. На гитаре… Еще научил петь».

      Другой – серый, почти белый. Тогда уже был стар:

      «Ну, да. Было такое дело… Ставил тебе удар».

      Третья с краешку, на кровати. Прямо ко мне в тыл:

      «Помнишь море? Красное платье? Конечно, ты не забыл…»

      Четвертый и пятый во тьме комнаты. Рядом. За рядом ряд.

      Их шеренги длинны, изогнуты, и все они говорят:

      «Я вам руну открыл. Райдо. Шалаш из пяти веток…

      Помнишь, ты подпевал радио? Помнишь, как я едок?

      Помнишь рано приехал в город, и я по нему водила?..

      Помнишь, сели в блестящий форд, а в нем заиграл Дилан?

      Помнишь, помнишь, ты помнишь…»

      Помню. Вас, и все эти сказки.

      Моих мертвецов шелестит, стонет хорал григорианский:

      качается, шепчет, поет, звеня ключами, цепями, пивом…

      Мои мертвецы пугают меня.

      Но делают, блин…

      счастливым?

      Мои мертвецы постоянно со мной. И этот, с глазами-медью,

      и красное платье, и старый изгой, и женщина-на-рассвете,

      и