Что останется, если от тела отлипнет обертка?

      Некрасивая красная мякоть, как глупый цветок,

      вся – наружу, навылет, – как сахар, не обороняясь

      от своей пустоты и от жарких чужих языков,

      тает, сыпется, но остается в единстве с собою.

      Потому что и эти шершавые знойные рты,

      эти смерти, которые входят в любые обертки, —

      только части трамплина: рожденный родится опять.

      …Я не прячу тебя в закоулках удобной обиды

      и тем более не унижаю ни памятью, ни

      ожиданием нового чуда, ни просьбой вернуться.

      Ты и так никуда не пропала, мой атомный взрыв.

      Эти цифры, которые мы провели друг над другом,

      ничего и не значили (если, конечно, не с них

      начинать настоящее – то, что всегда). Это время

      не умеет сосчитанным быть, тут грамматике – шиш.

      Ты не куст, но цветенье само и физический импульс,

      не скульптура, а взмах над камнями, возможность, процесс.

      Человек не вмещается в деланое постоянство.

      И пружины, растущие прямо из наших пупков,

      всё вокруг зацепили задолго до наших рождений.

      Оттого и себя узнаём, натыкаясь впотьмах,

      репетируя жизнь, на другого. И долго вслепую,

      как цепочки, звеним, если хочется вдруг разойтись.

      Этой маленькой смертью не кончится жизнь для бутона.

      За возможность распасться на новую мякоть и свет

      он энергию переработал и стал водомеркой

      через тысячу лет. Он настолько проникся тобой,

      что ему только воду по капле измерить осталось.

      Все иное для умного тела его – пустяки.

      Если это любовь – дай мне вновь от себя отказаться.

      Я есть ты. Все различия – повод дойти до любви.