Саша Сщенцов273 возмущен своим напарником по станку Харисом Каримовым.

      – Сволочь черножопая. Мало того, что он добровольно чистит немецкий аборт, чуть ли не языком вылизывает стульчаки. Теперь он вкалывает на станке так, что немцев оторопь берет.

      – Это верно. Позавчера подошел ко мне Фриц Штайнбрешер: «Чего хочет добиться Каримов своей сверхскорой работой? Скажите ему, чтоб он замедлил темпы». Говорил Каримову. А что толку: он все равно свою линию тянет.

      – Ну а что делать мне – напарнику Каримова?

      – Как что? Уж не думаешь ли ты равняться на него? Или и тебе мерещится экстрапайка?

      – Плевать я хотел на экстрапайку. Но ведь шеф скажет: «Варум-почему? Каримов гут арбай, и ты, дескать, мус гут арбай»274.

      – А ты плюнь и на дике швайн275, и на черножопого гада.

      – Да, тебе хорошо говорить. А как набьют морду да посадят в карцер без баланды и пайки!

      – Ну и что ж такого? Не ты первый, не ты последний.

      – Хорошо еще, если в карцер, а то, пожалуй, в гештапо за саботаж.

      – Погоди, оторву Каримову голову да в немецкий аборт брошу.

      – Гляди, какой герой сыскался. Небось скоро сам начнешь втыкать.

      – Шалишь, брат. От моей работы немцам накладно будет. Знаешь, где мое рабочее место? Вон, по ту сторону карцера.

      Саша Романов показал в сторону пленяжьей уборной. Там наше основное убежище, ферштек, рефушум276, место для маскировки.

      Яркое, но почему-то холодное солнце. После митагсбаланды277 греемся во дворе. Петро Ткаченко и вся его «комиссионка» заняты поисками пищи.

      – Брось, Петро, – говорит Беломар, – двор чисто выметен, ничего не найдешь.

      Петро не отвечает. Вдруг из кучи металлических стружек он извлекает нечто. К нему спешит бывший конник по прозвищу Кронштадт.

      – Ну что там, Кронштадт?

      – Капуста.

      – Много ли?

      – Эскадрон.

      – Хорошая?

      – Комсоставская.