Поздний месяц над платаном,

      и часам, и людям спится.

      Промелькнет, бывает, путник странный

      бледной тенью сирой птицы.

      Встрепенусь, всмотрюсь во тьму,

      кто встревожил, не пойму.

      В этой глухомани пригнездиться

      не приятно никому.

      Не юн, но полон юных молодечеств,

      ошую рыжий пес готов,

      а одесную – ловчий кречет,

      на мне соболья шапка и жакет.

      На хо́лмах нас тут тысяча ловцов,

      со мной все на охоту, горожане,

      ваш воевода бравым Сунем[18] станет

      и тигра самолично убиет.

      Я, выпив, бесшабашен и могуч,

      а до того, что сед, —

      и дела нет.

      Когда ж из высших туч[19]

      мне спустят избавление от мук,

      я натяну свой дивный лунный лук[20]

      и на северо-западной границе

      вмиг поражу Небесную Волчицу[21].

      Та, что города чарует[22], вышла

      из-за ширмы, взглядом обожгла,

      песенка светла,

      и томленьем бровки дышат.

      Не смущай весенней грустью душу,

      ведь она давно обожжена.

      В чистом небе звуки кружат,

      как жемчужинки, звеня.

      Эту звень,

      эту свежесть

      эхо горное нежит.

      Что за песнь?

      Нет ответа.

      Знал лишь Старец хмельной[23], как божественно это

      в дуновении ветра, с росой, под луной,

      и бессонно

      уходил он с плетенкою к склонам,

      этот истый мудрец с тонкой, нежной душой.

      Старец песню напел

      в тон журчащим ручьям

      и покинул мирской предел,

      вздох зари, трепет ночи – оставив все нам.

      Полысеют, случается, маковки гор,

      вспять, бывает, река потечет,

      только память о нем – за границами лет,

      он уже воспарил в занебесный простор,

      а краса, о которой напел он слова,

      и сегодня жива.

      Когда меня покинул сон хмельной,

      мой дом был пуст, зашторено окно.

      Весной ушедшей я стоял в томленье

      у лепестков, закончивших цветенье,

      а ласточки – всё парой надо мной.

      Я