Это пригород,

      куст и изгородь,

      горе-счастие мимолётное,

      скрытных крыл трепетанье лёгкое.

      Это иволга – «милый, милая»,

      это снегири – «снег с ресниц сотри»

      и синичий глаз – (спички свет погас),

      это коростель – (лунная постель).

      У малиновки – ал-малинов сад,

      опалённый куст ринулся назад,

      но всю ночь в окне плакал, не дыша:

      «Ты прости, моя малая душа».

      Так и сплыл наш дом – лепестком к луне,

      о тебе одном плачу я во сне.

      Жаворонка жар с тоненьких небес

      только продолжал, только о тебе.

      Белые листья слетают мои,

      красные, жёлтые падают с крон.

      Белые листья в четырёх стенах,

      чёрные – по ночи – с четырёх сторон.

      Ими заполнена, ширится ночь,

      красные-жёлтые не в силах помочь.

      В ком полускомканный (со звуком «клэп-клок»[12])

      белый упал неисписан листок.

      «Азбукой Морзе по стёклам мороз

      колет в сознании точки насквозь»[13].

      Дом стеклоокий, что наискосок,

      красные-жёлтые светят – кому?

      Им в голубом на прощанье дана

      милость: кружась, завораживать тьму.

      А за окном – треугольник окна,

      сложен, отослан, белей полотна.

      Но неопознан его адресат.

      Чуть рассветёт, он вернётся назад.

      Вдруг снова днём – как белой ночью,

      и непонятна тишина.

      Ведь осень в городе хлопочет,

      недавно началась она.

      Да, воскресенье в самом деле –

      вот отчего на даль версты

      гостинодворские аллеи

      стоят пустынны и желты.

      А в Павловске снуют газеты

      (что шрифт смешали с домино).

      Там привокзальные буфеты

      пыхтят, что в них полным-полно.

      Бумагой, а не тягой шмеля

      шуршат оборванно кусты.

      Что ж, в этом весь конец недели

      до наступленья темноты.

      Ты помнишь взлёт косых и рдяных,

      летучих,