Что я француз, совсем не рад сейчас,

      Рожден в Париже, близ Понтуаз,

      И какой вес имею,

      Узнает скоро шея.

      В год мой тридцатый я подвел черту,

      Вкусив сполна плодов любви и жизни дерзкой

      по части мудрости, а также безрассудства

      девства. Ни Богу и ни чёрту не должник, а всё ж

      душа нешуточно болит. Виновен в том епископ

      Менский. По воле Д`Осси Тибальду я чашу

      горечи испил. Сей аргумент столь веский,

      что почитать его мне совесть не велит.

      Хотя епископ и не мой сеньор,

      но я ему обязан, Бог судья:

      на скудном хлебе и воде холодной сидя,

      я, скорченный под ним,

      оставшись не испорчен,

      прошу от милости твоя:

      не узко, не широко, но в точности

      такого же шиша пошли ему,

      добрейшая душа.

      Он был жестокий, бессердечный,

      моих обид не перечесть,

      хочу, чтоб Боже бесконечный

      воздал ему хвалу и честь:

      в огнь серно-пламенный забросил,

      хоть церковь будет резко против,

      но даже если Бог простит,

      мне мстить никто не запретит.

      Чью молодость бедность

      Прессует, и чей отец как ворон чёрен,

      а славный дед Орас ходил босой, как

      смерть с косой, того всегда интересует:

      на склепах наших древних предков,

      чьи души спят в объятьях крепких

      принявшего их Бога, – почему

      не видно больше ни корон

      и ни виньеток?

      Печалуюсь, нет хуже горя,

      но сердце говорит, что это ноль:

      Зачем ты эту боль возводишь

      в ранг сеньора?

      Куда тебе до Жака Кёра?

      Не легче ль уклониться от удара

      под грубым шерстяным холстом,

      чем слыть сеньором, в сане быть

      и в то же время в склепе гнить?

      Не знаешь ли, куда ушли

      богини прошлых лет, прекраснейшие девы?

      Таис, Алкидова сестра,

      Флоран, что красотой всех превзошла,

      её воспел античный грек,

      а также Эхо, что в низине отражалось

      многократно под тихий гомон рек.

      В какие снежные края ушёл и сам тот век.

      Короче, где прошлогодний снег?

      Снега времен, давно минувших, где вы?

      И где мудрейшей Элоизы дни?

      Любя её, жестокий Абеляр в гордыне,

      забыв себя и целомудрие храня,

      ушёл в монахи в Сан-Дени.

      И точно так, куда ля Райну дели,

      которая в мешок зашить велела Буридана

      и в Сене утопить ночкой туманной?

      Где льды, что Атлантиду съели?

      Где королева Бланка, лилии белей, поющая

      сиреной в неге, отзывчивая Берта, Беатрис, Алис,

      блистательнейшая Арембуржис,

      и воин Жанна, что в Руане сжег англуаз…

      Так