А Ваня Шпак из отпуска привез

      японский календарик. Прикрывая

      рукою треугольничек волос,

      на берегу сияющем нагая,

      смеясь, стояла девушка. Гендос

      Харчевников потом ее хотел

      у Шпака обменять на скорпиона

      в смоле прозрачной, только не успел –

      ее отнял сам капитан Миронов.

      И скорпиона тоже… Сотня тел

      мужающих храпела в липкой тьме

      после отбоя. Под моею койкой

      разбавленный одеколон «Кармен»

      деды втихую пили. За попойкой

      повздорили, и, если бы ремень

      не вырвали у Строева, бог весть,

      чем кончилось бы… Знаешь, мой дружочек,

      как спать хотелось, как хотелось есть,

      как сладкого хотелось – хоть кусочек!

      Но более всего хотелось влезть

      на теток, развалившихся внизу

      на пляже офицерском, приспустивших

      бретельки. Запыленную кирзу

      мы волокли лениво – я и Лившиц,

      очкастые, смешные. Бирюзу

      волны балхашской вспоминаю я

      и ныне с легким отвращеньем. С кайфом

      мы шли к майору Тюрину. Семья

      к нему приехать собиралась. Кафель

      мы в ванной налепили за два дня.

      И вволю накупались, и, куря,

      на лоджии мы навалялись вволю.

      Но как мне жалко, Лена, что дурак

      я был, что не записывал, что Коля

      Воронин на дежурстве до утра

      напрасно говорил мне о своей

      любви, о полустанке на Урале,

      об отчиме, о лихости друзей,

      которые по пьянке раз угнали

      машину с пивом. Кроме Лорелей

      с Линорами и кроме Эвридик,

      все музе худосочной было дико.

      А в окнах аппаратной солнца лик

      уже вставал над сопкой… Вроде, Викой

      звалась его невеста. Выпускник

      училища десантного, сосед,

      ее увел. Дружки побить пытались

      его, но сами огребли. Мопед

      еще у Коли был. Они катались

      на нем. Все бабы – бляди. Счастья нет.

      Тринадцать лет уже, дружок, прошло,

      но все еще кадык сжимают сладко

      картинки эти. Ах, как солнце жгло,

      как подоконник накалился гладкий,

      и как мы навалились тяжело,

      всей ротой мы на окна налегли,

      когда между казарм на плац вступила

      Элеонора. Чуть не до земли

      оранжевая юбка доходила,

      лишь очертанья ног мы зреть могли.

      Под импортною кофточкою грудь

      высокая так колыхалась ладно,

      и бедра колыхались, и дохнуть

      не смели мы, в белье казенном жадно

      уставясь вниз. И продолжала путь

      она свой триумфальный. И поля

      широкополой шляпы прикрывали

      ее лицо, но алых