СВ. 1818. Ч. 7. С. 223–225. Еще характерное замечание: «…в пример искусства тогдашних переводчиков приведу я одно то, что титул Римского сената, Patres conscripti, переводим был тогда: Отцы сонаписанные» (Там же. С. 226) – это, между прочим, в адрес, надо думать, первого поколения масонов и Лопухина в том числе. Наконец, заключая приведенные воспоминания, Лабзин оценивает и происшедшие перемены: «Какая поразительная перемена произошла от того в 30 лет! Вместо одной академической типографии здесь и Университетской в Москве, сколько теперь имеем мы типографий и в других городах и сколько появилось книжных лавок! Вместо того что святая Библия считалась за книгу, которую читать опасно и которую только в церквах для формы предлагать можно, ныне всякому стараются доставить ее в руки по ценам самым дешевым или даже даром, так что в пословицу вошло говорить, что теперь нет ничего дешевого, кроме Библии» (Там же. С. 228).

«У нас в университете я читал древних, как обыкновенно там читают только для языка, и по выходе из училища бросил их… но однажды случайно прочтя только цицеронову книжку о должностях, я поражен был его чистыми понятиями о нравственности и, обратясь к чтению других древних авторов, с удивлением увидел, сколь древние были ближе к истинам христианским, нежели мы, имеющие письменное Евангелие и называющиеся христианами» (СВ. 1806. Ч. 1. С. 22).

Известно, что поводом к этому стала пикантная история в Академии художеств, когда в ответ на предложение Оленева избрать в ее члены гр. Аракчеева, как близкого государю человека, Лабзин в свою очередь предложил на это место лейб-кучера императора, как несомненно также приближенного к особе венценосца.

«В. И. Панаев говорит, что, придя однажды в гости к Державину, у которого собралось до 30 человек, он был поражен даром слова одного из гостей, заставлявшим всех его слушать: – Кто это, спросил Панаев своего соседа? – Лабзин, отвечал спрошенный» (Дубровин Н. Ф. Цит. соч. С. 62–63).

Если верить Руничу, «он оставил множество трудов и переводов, большая часть которых согласны с нравами и христианством и имеют то достоинство, что они в значительной степени способствовали обогащению стиля и прибавили в русском языке много научных терминов, созданных им или истолкованных яснее» (Рунич Д. П. Записки // Русское обозрение. 1890. № 9. С. 246).

Во всяком случае, Лабзин писал в анонсе к первому номеру «Вестника»: «…сего же рода книг, кажется, у нас недовольно, и христианского журнала никогда еще не бывало» (СВ. 1806. Ч. 1. С. 7).

«Первая книжка «Сионского вестника» была встречена с большим сочувствием. Митрополит Амвросий выразил свое сочувствие журналу и не только рекомендовал духовенству читать его, но в письме к лицу, просившему о пропуске одной духовной книги, советовал исправить ее по примеру «Сионского вестника»… Тогдашний митрополит московский Платон домогался узнать имя издателя, сам читал и другим поручал читать с тем, не найдут ли они в «Сионском вестнике» чего-либо противного вере, говоря, что журнал этот пристыжает духовенство тем, что человек светский принял на себя роль проповедника… Только один митрополит киевский Евгений, знаменитый ученый того времени, находил в журнале некоторые недостатки. <…> – как бы то ни было, но это издание, первое в своем роде на Руси, приобрело множество читателей…» (Дубровин Н. Ф. Цит. соч. // РС. 1894. № 11. С. 74, 75). Однако Н. Н. Булич замечает: «Митрополит Евгений в частном письме к кому-то, нападая на догматические промахи издателя, не соответствующие православию, очень, однако, хвалит Сионский вестник: «Он многих обратил если не от развращенной жизни, то по крайней мере от развращения мыслей, бунтующих против религии, и это уже великое благодеяние человечеству» (Булич Н. Н. Очерки по истории русской литературы и просвещения с начала XIX века. СПб., 1902. С. 377). Ср. также у о. Георгия Цветова: «Тот из духовных, кто успел развиться жизнью и образованием, кто чувствовал неудовлетворенность, жажду и стремление к усовершенствованию своих нравственных сил, тот непременно ощущал на себе дух времени, а мистицизм был тогда в духе времени. Мы помним еще нескольких таких лиц из московского духовенства. Они были, надобно правду сказать, лучшими людьми между своими и пользовались общим уважением. А большинство – мы также и большинство помним – ничего не знало, кроме семинарской латыни, не римской классической латыни, а своей собственной, переведенной с русского и не выходившей за пределы обиходных сентенций и разных нравоучительных пословиц. Но и для них Сионский вестник был самым приятным материалом для чтения, по чистоте и нравственности идей и необыкновенной для того времени легкости слога. Старики до гроба вспоминали об этом журнале с восторгом» (Цветков Г., свящ. Сионский вестник. Периодическое издание. С.-Петербург. 1806, 1817, 1818 // Духовный вестник. 1862. Т. II. С. 404).

Цитируемая работа Дубровина касается более жизненного пути Лабзина, и хотя содержит ряд верных наблюдений о тогдашнем мистицизме вообще, но глубиной анализа в этом смысле не отличается, – например, в число мистиков заносится, как выше уже отмечалось, и митр. Платон. Ничего ценного в этом смысле не добавляет и цитированная работа свящ. Г. Цветкова: «Сионский вестник».

СВ. 1806. Ч. 1. С. 13.

Там же. С. 14–15. Платон – любимый философ Лабзина, и его прозвание Божественный он прямо соотносит с тем, что Платону были известны некие б о го откровенные истины, например о страданиях Спасителя (см.: Там же. С. 16–17.

«И так философия Вольфова, Лейбницева, Кантова, Вольтерова, Руссова и проч. есть не что иное, как состав мнений Вольфа, Лейбница, Канта, Вольтера, Руссо, а не более» (СВ. 1806. Ч. 3. С. 20).

«…Из всего сего очевидно, что Платонова книга о гражданстве не есть система некая, а описание сообщества первых человеков и будущего их гражданства, когда будет едино стадо и един пастырь. И то и другое доказывается из того, что в сем сообществе он полагает, чтобы все были один дух и одна душа и чтобы у них все было общее. Сие предположение явно есть изображение будущего состояния, в котором все будут равны и все будет общее без всякого различия, кроме степени или качества сил и добродетелей, и где все общество будет связано толико тесною любовию друг к другу, что благо каждого будет общим благом; а ежели при сем заметить, что Платон и разделил свое гражданство на 12 частей или классов, то ясно окажется, что разделение народа Божия на 12 колен и утверждение града Божия на основании из 12 каменьев было не неизвестно древним Мудрым» (Там же. С. 27).