«…Часу во втором ночи он вернулся в свой кабинет. Он выслал слугу, зажегшего свечи, и, бросившись в кресло около камина, закрыл лицо обеими руками.

      Никогда ещё он не чувствовал такой усталости – телесной и душевной.

      …никогда ещё то taedium vitae, о котором говорили уже римляне, „то отвращение к жизни“ – с такой неотразимой силой не овладевало им, не душило его. Будь он несколько помоложе – он заплакал бы от тоски, от скуки, от раздражения: горечь, едкая и жгучая, как горечь полыни, наполняла всю его душу. Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжелое со всех сторон обступило его, как осенняя темная ночь; и он не знал, как отделаться от этой темноты, от этой горечи. На сон нечего было рассчитывать: он знал, что не заснёт.

      Он принялся размышлять… медленно… вяло и злобно.

      Он размышлял о суете, ненужности, о пошлой фальши всего человеческого. Все возрасты постепенно проходили перед мысленным взором (ему самому недавно минул 52-й год) – и ни один не находил пощады перед ним. Везде всё то же вечное переливание из пустого в порожнее, то же толчение воды, то же наполовину добросовестное, наполовину сознательное самообольщение, – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, а там вдруг, уж точно как снег на голову, нагрянет старость – и вместе с нею тот постоянно возрастающий, всё разъедающий и подтачивающий страх смерти… и бух в бездну! Хорошо ещё, если так разыгрывается жизнь! А то, пожалуй, перед концом пойдут, как ржа по железу, немощи, страдания…

      Не бурными волнами покрытым, как описывают поэты, представлялось ему жизненное море: нет, он воображал себе это море невозмутимо гладким, неподвижным и прозрачным до самого темного дна; сам он сидит в маленькой, валкой лодке – а там, на этом темном илистом дне, наподобие громадных рыб, едва виднеются безобразные чудовища: все житейские недуги, болезни, горести, безумие, бедность, слепота…»