Три плавучих дома, наполненных гуляками, покачивались на тихих волнах примыкающего к Александрии огромного пресноводного озера; длинный и тонкий рукав его тянулся в западном направлении на пятьдесят миль. К южному берегу подступали виноградники, где делали лучшие в Египте вина, с севера зеленели оливковые, фиговые, финиковые и яблоневые сады, на мелководье колыхались стебли папируса, из которых получали наилучший материал для письма, а в зарослях бобов – в девять локтей высотой! – могли укрыться и лодки, и влюбленные парочки.

      Стоял март – по-египетски «тиби», месяц цветения. Уже распустились кремовые цветы бобов, над водой белели и голубели лотосы, а над берегом, словно рассыпанные ветром, бледнели лепестки миндаля. Светило яркое солнце, и Антоний поначалу пребывал в прекрасном расположении духа. Но потом настроение его стало меняться.

      Снова и снова забрасывал он крючок с насаженной на него жирной мелкой рыбешкой, но улова не было. Хармиона, Флавий и еще кое-кто из его компании принялись насмешничать по поводу того, что рыбы, видать, не питают почтения к императору.

      Сначала Антоний пытался отшучиваться, но потом, раздосадованный неудачей, махнул на рыбалку рукой и призвал нас сойти на берег, чтобы поесть и выпить в одной из маленьких деревушек на берегу озера.

      Мы выбрали место наугад, пришвартовались у шаткого деревенского причала и шумной толпой отправились в таверну. Я ничем не выделялась среди остальных, а вот Антония, по-моему, не признать было невозможно. Он отличался от своих спутников, как золото от меди. Стоило ему с небрежной грацией усесться за стол, как все в таверне мигом сообразили: этот мужчина, одетый как простой рыбак, на самом деле весьма значительное лицо. Естественно, люди не оставили без внимания и его спутницу, то есть меня; но я сидела, надвинув на глаза крестьянскую шляпу, и помалкивала. Обычному человеку и не вообразить, какой это редкий подарок для правителя – возможность на время превратиться в одного из простых горожан и вдохнуть свободы. Ведь мы, цари, от рождения до смерти заточены в темницу условностей и этикета. Здесь, в деревенской харчевне, я отдыхала от ограничений. Эту свободу подарил мне Антоний.

      – Вина для всех! – приказал Антоний. – Или твое заведение славится пивом?

      Хозяин поклонился:

      – Да, мой господин, наше пиво повсюду хвалят.

      – Тогда принеси нам лучшего, в кувшинах! А еще жареной утятины и рыбы. Улов нынче хорош?

      – Да, – подтвердил, к его удивлению, хозяин таверны. – Улов уже несколько дней отменный.

      – Сдается мне, ты использовал не ту наживку, – шепнула я, коснувшись руки Антония.

      – Пожалуй, ты права, – согласился он.

      Скоро появилось огромное блюдо с рыбой и другое – с кусками жареной утятины. Подали пиво с шапками пены, и Антоний провозгласил тост:

      – За мой улов!

      Еда показалась мне великолепной: по правде сказать, обед в прибрежной сельской таверне заставлял забыть о придворных пирах.