Той самой осенью суровой,

      когда на подступах Москвы

      ночных пожарищ свет багровый

      ложился на «ежи» и рвы,

      и ночь была мала тревоге —

      сирена выла среди дня,

      мы были далеко в дороге,

      дворов московских ребятня.

      Чернели берегом деревни,

      и, мимо них спеша вперед,

      волну на две делил форштевнем[1]

      наш затемненный пароход.

      Он, торопясь, дышал устало,

      ни блика не бросал волнам,

      и даже бакены, казалось,

      украдкою мигали нам.

      Тянулись берега немые —

      ни фонарей, ни ламп не жгли,

      когда услышали впервые

      мы это слово: ЖИГУЛИ.

      И загляделись мы, мальчишки,

      не замечая темноты,

      на эти нефтяные вышки

      и бесконечные плоты.

      И разве думалось ребятам,

      что, может, в будущие дни

      сюда, к мохнатым горным скатам,

      душой потянутся они?

      И будут так, как я сегодня,

      в один из самых ясных дней

      широкой волжской гладью водной

      спешить к причалам Жигулей…

      …Дрожала палуба от гула.

      Мы быстро шли. И над водой

      уже смолою с гор тянуло,

      и липой пахло молодой.

      А мы у поручней стояли,

      дыханье затаив, и вот,

      швырнув гудок в лесные дали,

      на месте замер пароход.

      Казалось: так он и остался,

      а этот шумный берег сам

      неудержимо приближался,

      всё увеличиваясь, к нам.

      Притягивал лебёдок пеньем,

      людьми, всей громкой жизнью той,

      что так мы ждали в нетерпенье,

      версту считая за верстой.

      Потом раскачивались сходни

      под топотом десятков ног…

      Друзья, мы вышли вдаль сегодня

      одною из больших дорог.

      Мы запаслись одним – уменьем,

      ведь не уместишь в рюкзаках

      всего, что мы храним и ценим,

      огромный мир держа в руках.

      Мы