И я на вершине липкой

      у вечности перед ликом

      разверз мою грудь неприкаянно,

      душа

      в зародыше

      Каина.

      Душил я все подлое,

      злобное,

      все то, что может быть подло,

      но крылья бабочек сломанные

      соединить было поздно.

      А ветер хлестал наотмашь,

      невидимой кровью намокший,

      как будто страницы Библии

      меня

      по лицу

      били…

      1967

      Не понимаю,

      что со мною сталось?

      Усталость, может, —

      может, и усталость.

      Расстраиваюсь быстро

      и грустнею,

      когда краснеть бы нечего —

      краснею.

      А вот со мной недавно было в ГУМе,

      да, в ГУМе,

      в мерном рокоте

      и гуле.

      Там продавщица с завитками хилыми

      руками неумелыми и милыми

      мне шею обернула сантиметром.

      Я раньше был несклонен к сантиментам,

      а тут гляжу,

      и сердце болью сжалось,

      и жалость,

      понимаете вы,

      жалость

      к ее усталым чистеньким рукам,

      к халатику

      и хилым завиткам.

      Вот книга…

      Я прочесть ее решаю!

      Глава —

      ну так,

      обычная глава,

      а не могу прочесть ее —

      мешают

      слезами заслоненные глаза.

      Я все с собой на свете перепутал.

      Таюсь,

      боюсь искусства, как огня.

      Виденья Малапаги,

      Пера Гюнта, —

      мне кажется,

      все это про меня.

      А мне бубнят,

      и нету с этим сладу,

      что я плохой,

      что с жизнью связан слабо.

      Но если столько связано со мною,

      я что-то значу, видимо,

      и стою?

      А если ничего собой не значу,

      то отчего же

      мучаюсь и плачу?!

      1956