Вашу мысль,

      мечтающую на размягченном мозгу,

      как выжиревший лакей на засаленной

                                                                       кушетке,

      буду дразнить об окровавленный

                                                           сердца лоскут;

      досыта изъиздеваюсь, нахальный

                                                                        и едкий.

      У меня в душе ни одного седого волоса,

      и старческой нежности нет в ней!

      Мир огро́мив мощью голоса,

      иду – красивый,

      двадцатидвухлетний.

      Нежные!

      Вы любовь на скрипки ложите.

      Любовь на литавры ложит грубый.

      А себя, как я, вывернуть не можете,

      чтобы были одни сплошные губы!

      Приходи́те учиться —

      из гостиной батистовая,

      чинная чиновница ангельской лиги.

      И которая губы спокойно перелистывает,

      как кухарка страницы поваренной

                                                                           книги.

      Хотите —

      буду от мяса бешеный

      – и, как небо, меняя тона —

      хотите —

      буду безукоризненно нежный,

      не мужчина, а – облако в штанах!

      Не верю, что есть цветочная Ницца!

      Мною опять славословятся

      мужчины, залежанные, как больница,

      и женщины, истрепанные, как

      пословица.

      Вы думаете, это бредит малярия?

      Это было,

      было в Одессе.

      «Приду в четыре», – сказала Мария.

      Восемь.

      Девять.

      Десять.

      Вот и вечер

      в ночную жуть

      ушел от окон,

      хмурый,

      декабрый.

      В дряхлую спину хохочут и ржут

      канделябры.

      Меня сейчас узнать не могли бы:

      жилистая громадина

      стонет,

      корчится.

      Что может хотеться этакой глыбе?

      А глыбе многое хочется!

      Ведь для себя не важно

      и то, что бронзовый,

      и то, что сердце – холодной железкою.

      Ночью хочется звон свой

      спрятать в мягкое,

      в женское.

      И