Я последний поэт деревни,

      Скромен в песнях дощатый мост.

      За прощальной стою обедней

      Кадящих листвой берез.

      Догорит золотистым пламенем

      Из телесного воска свеча,

      И луны часы деревянные

      Прохрипят мой двенадцатый час.

      На тропу голубого поля

      Скоро выйдет железный гость,

      Злак овсяный, зарею пролитый,

      Соберет его черная горсть.

      Не живые, чужие ладони,

      Этим песням при вас не жить!

      Только будут колосья-кони

      О хозяине старом тужить.

      Будет ветер сосать их ржанье,

      Панихидный справляя пляс.

      Скоро, скоро часы деревянные

      Прохрипят мой двенадцатый час!

      По-осеннему кычет сова

      Над раздольем дорожной рани.

      Облетает моя голова,

      Куст волос золотистый вянет.

      Полевое, степное «ку-гу»,

      Здравствуй, мать голубая осина!

      Скоро месяц, купаясь в снегу,

      Сядет в редкие кудри сына.

      Скоро мне без листвы холодеть,

      Звоном звезд насыпая уши.

      Без меня будут юноши петь,

      Не меня будут старцы слушать.

      Новый с поля придет поэт,

      В новом лес огласится свисте.

      По-осеннему сыплет ветр,

      По-осеннему шепчут листья.

      Не каждый умеет петь,

      Не каждому дано яблоком

      Падать к чужим ногам.

      Сие есть самая великая исповедь,

      Которой исповедуется хулиган.

      Я нарочно иду нечесаным,

      С головой, как керосиновая лампа, на плечах.

      Ваших душ безлиственную осень

      Мне нравится в потемках освещать.

      Мне нравится, когда каменья брани

      Летят в меня, как град рыгающей грозы,

      Я только крепче жму тогда руками

      Моих волос качнувшийся пузырь.

      Так хорошо тогда мне вспоминать

      Заросший пруд и хриплый звон ольхи,

      Что где-то у меня живут отец и мать,

      Которым наплевать на все мои стихи,

      Которым дорог я, как поле и как плоть,

      Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.

      Они бы вилами пришли вас заколоть

      За каждый крик ваш, брошенный в меня.

      Бедные, бедные крестьяне!

      Вы, наверно, стали некрасивыми,

      Так же боитесь Бога и болотных недр.

      О, если б вы понимали,

      Что сын ваш в России

      Самый лучший поэт!

      Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,

      Когда босые ноги он в лужах осенних макал?

      А теперь он ходит в цилиндре

      И лакированных башмаках.

      Но живет в нем задор прежней вправки

      Деревенского озорника.

      Каждой корове с вывески мясной лавки

      Он кланяется издалека.

      И, встречаясь