В мегаполисном сердце под аритмию,

      под сурдинку ее, под ее угрозы

      обещаю себе, что вовек не стану

      покидать семихолмие роковое.

      Вяйнямёйнен в чреве Огненной Рыбы

      добывает огонь, и рокочет руна,

      ищет Винонен, грустно темнея ликом,

      злую истину в море огненной влаги.

      Возвращаюсь с Запада восвояси.

      Спешно маятник жизни, со свистом, ходит.

      Возвращаюсь с Востока, лечу обратно.

      Автобаны мелькают, теряют звезды

      то одну, то другую свою подругу.

      Трус объял острова – и Большая Суша

      на японский ужас глядит китихой,

      ошельмованной двадцать первым веком.

      Потому ль, что слаба я глазами стала,

      стала видеть не то, что глазами видят,

      от Балтийского моря до Океана

      по былым маршрутам шутя гуляю.

      Календарное время вполне условно:

      целый век растеряешь – и не заметишь.

      Светом Рыб освещали мое рожденье,

      но далекие звезды так тускло светят.

      А теперь догорел и светильник Тани –

      и хронически не хватает света.

      На Ваганьковский холм налетела туча,

      для февральской погоды закон не писан.

      Кверху брюхом теченье плотвицу тащит

      и пером золотым, как с огнем, играет.

      Где был барак – встал дом панельный.

      Ждет самогонный аппарат,

      чтобы незваный гость похмельный

      забрел почти не наугад.

      Грибы Малеевки степенной

      сивушный заглушает дух.

      Не пригодившийся для сцены,

      свой стих ты пробуешь на слух.

      Я не промолвила ни слова,

      не похвалила ни строки.

      Пустынно, Галя Чистякова,

      у остывающей реки.

      Грусть солоней, чернее груздя,

      осенней луковицы злей.

      В бараке у речного устья

      мне зелья мутного налей.

      Надежду оставляла на потом,

      жила, с погодой споря.

      Ровесница плывет за Флегетон,

      а я сижу у моря.

      Легко прошли высокие валы.

      Всему готова смена.

      Волна уже задела край скалы.

      В ногах – мальки и пена.

      Не причитала, стоя у могилы,

      и не крестила лба.

      И при народе слезы погасила,

      когда пошла гульба.

      Прощай, ты не была из богомолок.

      Не ставь и мне в вину,

      что втихомолку возле книжных полок

      тебя я помяну.

      Рубцов рифмовал кипарис с