Объятья сто лет воплощались в словах, но все те же

      туманности в здешних местах, осененных прочтеньем;

      клевками напрасно назвали разрывы шрапнели, пороча

      прославленный клев, захвативший вниманье —

      в солдатском строю утомился просвет, попросил

      привального счастья, согретого пламенем райской махорки;

      гляди, как солдаты хватают чернеющий воздух голодными ртами:

      пускать пузыри сопоставленной речи, пока основатель войны

      учетом цветущих сомнений, как бог, озабочен:

      на этом закончится сходство, но взглянет ли кто

      чуть дальше, чем правда секундная, зримая болью…

      Наживка, чурайся людского жевка, ведь смешаться

      с молчаньем военным не хочет никто из бессмертных.

      Любить поплавок ли в ритмичной одежде дрожаний,

      принять эту реку со всеми ее берегами на веру —

      скажи, учредитель сердечного пыла: в цветочный устав

      внесен человек, словно пункт нулевой и незримый?

      Прозрачнейший шрифт израсходован, в жестах найдешь

      воздушность обычную, полную памяти, помнящей нас —

      когда утоление голода рыбьего фразы разденет,

      бесформенность выйдет вперед, наготы не стесняясь,

      на фронте нужны добровольцы – отбить у врага

      охоту казаться врагом, игнорировать сущность рыбалки;

      струится любовь сквозь тела, не цепляясь о ветви

      сплетений венозных и камни едва ль загрудинные тронув…

      Быть может, поднимется муть – изумленные застить глаза,

      но видеть не нужно в подводном биении, где

      достаточно быть.

      На лестнице коврик резиновый, ты ли

      дубинкой расплющенной слыл полицейской:

      спасибо тебе, не даешь поскользнуться, где мрамор

      сиянием жалким ложится под ноги, прожилкой ведя

      к сомнительным статуям: вовремя взяться за ум,

      заря, помоги им – и нечего ждать становленья,

      ступенями будут, ложась полированной пользой

      в обнимку с резиной, спасающей нас

      от всяких падений, ушибов, от зряшной нечеткости шага.

      Заклинило что-то в ночных автоматах торговых

      при выборе кофе и гендера, образа мысли и чая, сомнений и правды,

      нажатые кнопки тупы́ – западают, гудение жара рождая внутри,

      чреватое всплеском вахтерского гнева – охранные крики

      возносятся лестницей, вымытой отблеском вечных симфоний;

      чьи руки – твои ли, свобода, заломлены моллом —

      замолена тень от фонтана, что выключен, верно, вчера,

      а шелест воды заселился в банкнотные счетчики: верим,

      потоком к высотам поднимемся, станем оттуда

      звездой вразумлять механизмы, к страницам